Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Появляется молодой слуга или раб, он подметает пол: босоногий, симпатичный, в тунике из тонкой материи и просторных индийских шароварах.

Якоб чувствует, что должен объяснить свое присутствие в больнице. «Ты раб доктора Маринуса?»

— Доктор нанял меня, — голландский у молодого человека хорош. — Ассистентом.

— Да? Я новый клерк, де Зут, и как тебя зовут?

Тот кланяется: почтительно, но не как слуга;

— Мое имя Илатту, господин де Зут.

— Из какой части мира ты попал сюда, Илатту?

— Я родился в Коломбо, на острове Цейлон.

Якобу немного не по себе от его обходительности.

— Где же сейчас твой хозяин?

— В кабинете, наверху. Желаете, чтобы я представил вас ему?

— В этом нет нужды: я поднимусь по лестнице и представлюсь сам.

— Да, но только доктор предпочитает никого не принимать…

— Он не будет возражать, когда узнает, что я ему привез…

Поднявшись по лестнице, Якоб оглядывает длинный, хорошо обставленный чердак. Середину занимает клавесин доктора Маринуса, о котором несколько недель тому назад рассказывал Якобу его знакомый, господин Звардекрон, — судя по всему, единственный клавесин, добравшийся до Японии. В дальнем конце чердака рыжеватый, медведеподобный европеец лет пятидесяти с тронутыми сединой, зачесанными назад и перевязанными ленточкой волосами, сидит на полу за низким столиком в колодце света и рисует яркую, огненно-оранжевую орхидею. Якоб стучит по крышке люка:

— Добрый день, доктор Маринус.

Доктор, в расстегнутой рубашке, не реагирует.

— Доктор Маринус? Я очень рад, что наконец‑то познакомился с вами…

По доктору и не скажешь, что он услышал хоть слово.

Клерк чуть повышает голос:

— Доктор Маринус? Я извиняюсь за вторж…

— Из какой мышиной норы… — Маринус бросает на Якоба свирепый взгляд, — …вы выпрыгнули?

— Четверть часа тому назад прибыл с «Шенандоа». Меня зовут…

— А я спрашивал, как вас зовут?! Нет, я спросил о fons et origio[9].

— Я родился в Домбурге, городке на побережье острова Валхерен, в Зеландии.

— Валхерен, да? Я однажды заезжал в Мидделбург.

— Если на то пошло, доктор, я учился в Мидделбурге.

Маринус смеется:

— Никто еще не обучился ничему путному в этом гнезде работорговцев.

— Возможно, в будущем мне удастся изменить к лучшему ваше мнение об уроженцах Зеландии. Я буду жить в Высоком доме, так что мы — почти соседи.

— То есть близость проживания предполагает добрососедство, да?

— Я… — Якоб удивлен агрессивностью Маринуса. — Я… ну…

— Эта «Цимбидиум коран» выросла на корме для коз: когда вы суетитесь, она вянет.

— Господин Ворстенбос предположил, что вы могли бы пустить мне кровь…

— Средневековое мракобесие! Флеботомия — и вся гуморальная теория, на которой она основывается, — уже двадцать лет, как опровергнута Хантером[10].

«Но пускать кровь, — думает Якоб, — это же хлеб любого хирурга».

— Но…

— Но-но-но? Но-но? Но? Но-но-но-но-но?

— Мир состоит из людей, которые верят в это.

— Подтверждая, что мир состоит из пустоголовых. Ваш нос, похоже, опух.

Якоб поглаживает появившийся изгиб. «Бывший директор Сниткер замахнулся и…»

— Вы не созданы для драк, — Маринус встает и ковыляет к откинутой крышке люка, опираясь на толстую трость. — Мойте нос холодной водой дважды в день и подеритесь с Герритсзоном, только подставьте выпуклую сторону носа, чтобы он вам ее выпрямил. И доброго вам дня, Домбуржец, — точным ударом трости доктор Маринус вышибает подпорку, удерживавшую крышку люка открытой.

Выйдя наружу, под ослепительное солнце, негодующий клерк видит перед собой переводчика Огаву, его слугу и пару инспекторов: все четверо вспотевшие и суровые.

— Господин де Зут, — говорит Огава, — я хотел бы поговорить с вами о книге, которую вы привезли. Это очень важное дело…

Якоб пропускает начало следующей фразы из‑за нахлынувшей тошноты и сосущего ужаса.

«Ворстенбос не сможет спасти меня, — думает он, — да и зачем ему это?»

— …и потому я крайне удивился, найдя такую книгу… господин де Зут?

«Моя карьера загублена, — думает Якоб, — меня ждет тюрьма, и Анна потеряна навеки…»

— Куда, — удается выдавить из себя будущему узнику, — меня препроводят?

Длинная улица качается из стороны в сторону. Клерк закрывает глаза.

— Пре — водят? — пытается повторить последнее слово Огава. — Мой голландский часто подводит меня.

Сердце клерка стучит, как сломанный насос.

— Разве это по-человечески, так играть со мной?

— Играть? — замешательство Огавы нарастает. — Это пословица, господин де Зут? В сундуке господина де Зута я нашел книгу господина… Адаму Сумиссу.

Якоб широко открывает глаза: длинная улица больше не качается.

— Адама Смита?

— Адама Смита, простите. «Богатство народов»[11]… так, ведь?

«Именно так, да, — думает Якоб, — но пока что я не могу поверить своему счастью».

— На английском языке читать мне довольно‑таки сложно, а потому я купил голландский перевод в Батавии.

Огава удивляется:

— Адам Смит — не голландец? Англичанин?

— Ему бы не понравилось, если бы вы его так нашали, господин Огава! Смит — шотландец, живет в Эдинбурге[12]. Но вы точно говорите о книге «Богатство народов»?

— О какой же еще? Я — рангакуша, изучаю голландскую науку. Четыре года тому назад я попросил на время «Богатство народов» у директора Хеммея. Начал переводить, чтобы принести в Японию «теорию политической экономики». Но правитель Сацумы предложил за нее директору Хеммею много денег, и я вернул книгу. Книгу продали до того, как я ее дочитал.

Раскаленное солнце закрыто тенью лаврового дерева, которое как будто пылает в его лучах.

«И воззвал к нему Бог, — думает Якоб, — из средины куста…»

Крючкоклювые чайки и потрепанные воздушные змеи прочерчивают голубое небо.

«…и сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот я!»

— Я пытаюсь раздобыть другой экземпляр, но… — Огава пожимает плечами, — …но слишком велики трудности.

Якоб прилагает невероятные усилия, чтобы не расхохотаться радостным детским смехом.

— Я понимаю.

— И вдруг этим утром в вашем сундуке я нахожу Адама Смита! К моему огромному удивлению! И, честно говоря, господин де Зут, я бы хотел купить у вас эту книгу или арендовать…

На другой стороне улицы, в саду, верещат и верещат цикады.

— Книга Адама Смита не продается, и не сдается в аренду, — отвечает голландец, — но вам, господин Огава, я отдаю ее, и отдаю с радостью, во временное пользование. Можете держать ее у себя, сколько пожелаете.

Якоб выходит из жужжащей насекомыми темноты и видит, как его домашнего переводчика Ханзабуро допрашивают два инспектора. «Они требуют от вашего боя, — младший клерк Понк Оувеханд словно материализуется из воздуха, — чтобы тот поковырялся в ваших какашках, посмотрел, чем вы срете. Три дня тому назад я пытками свел в раннюю могилу моего первого шпика, и Гильдия переводчиков прислала мне эту шляпную вешалку, — Оувеханд мотает головой в сторону худого и высокого молодого человека, стоящего позади него. — Его зовут Кичибей, но я прозвал его Лишаем за то, что вечно липнет ко мне. Но, в конце концов, я возьму над ним верх. Грот поставил десять гульденов, что я не смогу измотать его до ноября. Так я еще не начинал, а пора бы, так?

Инспекторы замечают Кичибея и подзывают его.

— Я иду на работу, — говорит Якоб, вытирая ладони.

— Мы должны приходить до того, как остальные нассут вам в кофе.

Два клерка идут по Длинной улице мимо двух беременных олених.

— Отменное мясо, — комментирует Оувеханд, — рождественский ужин.

Доктор Маринус и раб Игнатиус поливают водой грядку с дынями.

— Еще один день в печке, доктор, — говорит Оувеханд через забор.

Маринус, конечно же, его слышит, но не утруждает себя поворотом головы в их сторону.

— Он вежлив лишь со своими учениками, — жалуется Оувеханд Якобу, — и с его красавцем индийцем, а также являл собой саму доброту, как рассказывал ван Клиф, когда умирал Хеммей, а уж если его ученые друзья принесут ему какую‑нибудь траву или мертвую морскую звезду, тут он рассыпается в любезностях! И чего он ведет себя с нами, как Старый Хрыч?! В Батавии даже французский консул — заметьте, французский консул — называл его un buffalo insufferable[13], — Оувеханд откашливается.

Группа грузчиков — японцев собирается на Перекрестке, готовясь переносить с сампанов на сушу чугунные чушки. Заметив Якоба, они вновь начинают подталкивать друг друга и ухмыляться. Клерки сворачивают в переулок Костей, чтобы избежать пристальных взглядов.