Марина Кравцова - Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу

– Скоро совсем успокоюсь… если Господь помилует. Дочку мою, Аннушку, не умел я любить… А в ней-то теперь вся надежда моя! Умница, молитвенница. Отмолит грешного отца, ее Бог послушает. Не оставляй ее, Серж, и Машеньку тоже…

– Мог бы и не говорить об этом.

– Колька твой здесь?

– Пришел.

– С ним тоже хочу попрощаться. Люблю его, славный парень. Позови его.

– Да, сейчас.

– Подожди. Видишь, – Алехан достал из-под рубашки маленький портрет на тонкой цепочке, – не ты один любить умеешь годами…

С портрета глядела на Сергея Александровича молодая государыня Екатерина.

– Может, увижу ее скоро, а?.. Да ты плачешь, что ли, Серж?

У Ошерова крупные слезы блестели в глазах. Он наклонился и поцеловал Алехана в щеку.

– Спасибо за все тебе, Алексей, – прошептал сдавленным голосом.

– Тебе спасибо. Ну, слышу, бабы за дверью рев развели, и дочка, и Машенька. И Колька, говоришь, тут? Зови, всех зови. Эх, а праздник-то какой завтра! Рождество Христово. День великий… А я уж и не встречу.

– Да полно…

– Нет, не прекословь. Знаю. Чувствую. Последний день мой сегодня на этой земле. Последний.

Провожать почившего графа Алексея Григорьевича Орлова высыпала вся Москва. Тысячи людей, обнажив головы, шли и шли к его знаменитому на всю старую столицу особняку, дабы проводить своего кумира в последний путь…

Старый служака Василий Изотов, когда-то много-много лет назад спасший, рискуя собой, Алексея Григорьевича в знаменитой Чесменской битве, сидел один в затхлой горенке за стаканом дешевого вина. Он нарочно ушел от всех, не было у него сил видеть кого-то, словами какими-то перебрасываться. Изотов давно жил у Орлова – граф не мог забыть его самоотверженного поступка и предложил поселиться в своем доме. Старик был предан графу Алехану так, как только может быть предан слуга господину.

– Ну, что, батюшка Алексей Григорьевич, – бормотал старик, – Царствие тебе Небесное, вечный покой. – Он залпом осушил стакан и продолжал:

– А нас-то на кого оставил, а? Уж такого-то теперь и не сыщешь по всей земле Рассейской. И меня старика почто ж так разобидел? Почто раньше меня помер? Уж не мне б тебя хоронить, орел ты наш Алексей Григорьевич. Ну, ничего… Уж скоренько. Теперь-то мне жить как-то уж и неловко, без тебя-то, а? Эх, Алексей Григорьевич, Алексей Григорьевич, упокой Господь твою светлую душеньку…

Николенька… Для всех уже Николай или Николай Сергеевич, но для отца навсегда – Николенька.

Николеньке уже пошло за тридцать, пора было, по мнению отца, подумать о женитьбе, но он ни разу не слышал от сына, чтобы тому кто-то приглянулся. И в обществе как внимательно ни следили за молодым Ошеровым, ничего за ним приметить не могли. Несколько раз Сергей Александрович пытался, было, заговорить с сыном о сем предмете, но, видя его нежелание, тут же сам сворачивал разговор – мгновенно припоминался брак с Лизой. «Не надо торопить, мешать, ежели сам не хочет, – думал Сергей Александрович. – Не дай Бог случиться, как со мною».

Николай Ошеров считался в Москве «женихом», маменьки имели на него виды, девушки сходили по нему с ума, а он, легонько флиртуя с теми дамами, которые уж наверняка не способны были им серьезно увлечься, неизменно выстаивал против атак слабого пола.

Лишь однажды отцу слегка приоткрылась тайна подобного странного для молодого человека поведения. В один поздний вечер Николенька зачем-то понадобился ему – Сергей Александрович, слегка постучавшись и не получив ответа, тихонько приоткрыл дверь в комнату сына. Николай сидел за столом и ничего не слышал, погруженный в чтение письма. Огонь свечи, полыхнув, бросил яркий блик на его сосредоточенное лицо, и Сергею Александровичу показалось, что по щеке у Николеньки ползет крупная слеза…

Увидев отца, Николай едва не вскрикнул и мгновенно отбросил стопку лежащих перед ним писем в ящик стола. Впрочем, тут же оправился, заговорил ровно, спокойно…

Сергей Александрович так же спокойно что-то отвечал ему, а сам был весь волнение… Он был уверен, что письма эти – от женщины…

Впрочем, сынок в последнее время преподносил ему немало неожиданностей.

Однажды, вернувшись домой от приятеля, Сергей Александрович сразу прошел к сыну, который, как ему доложили, был в библиотеке. Дверь в библиотеку оказалась приоткрыта, и из-за нее раздавался звучный голос Николеньки. Ошеров замер. Он никогда не слышал в голосе сына такой жесткости.

– Нет, – говорил Николенька. – Нет, никогда. И ты напрасно тратишь время в подобных увещеваниях и вводишь меня в грех.

– Ну, послушай, – Сергей Александрович сразу же узнал голос Павла Муранова, близкого приятеля Николая, – я уверен, что ты говоришь так потому, что еще не дал себе труда обдумать все как следует.

– Напротив, я слишком хорошо все обдумал.

– Да? Я предполагал, что для тебя мысли о благе народа…

– Благо народа, – перебил Николенька все так же резко и жестко, – лишь красивые слова, которыми иные прикрывают свое честолюбие, преследуя меж тем цели, совершенно противоположные красивым их обозначениям. Меня ты не переубедишь. Хорошо, в искренности твоей я уверен. Но ты сам заблуждаешься.

– Заблуждаешься ты! Положим, еще рано говорить о чем-то серьезно… Но через десять, через двадцать лет… Николай! Ты не простишь себе, когда поймешь, от какого благородного дела ты отказался!

– Благородное дело? Позвольте! Ваша цель? Конституция, республика?

– Свобода!

– Еще одно красивое слово! Неужели Франция, залитая кровью во имя этой самой свободы, не учит ничему?

– Николай, ты совершаешь преступление против самого себя. С твоими задатками… Юные мальчишки уже сейчас смотрят тебе в рот. А ведь это будущее России! За тобой пойдет народ. За тобой пойдут полки!

– Пусть идут, и я оберну их против вас, если вы переступите черту.

– Что?!

– Да, Паша. Если вы переступите черту, я буду не только не с вами, но и против вас. Я буду защищать самодержавие и правду Евангелия, которую вы хотите попрать.

– Евангелия? Но, мон шер, это просто… нелепо. Я так и не могу понять этих твоих… предрассудков.

– Нелепо? Безумцы, – искреннее сожаление слышалось теперь в голосе Николеньки. – Горстка безумцев. Но ваша горстка страшнее Пугачева. И сколько отравы вы можете посеять!

– Так ты пойдешь против нас… Может быть, сейчас? – Павел язвил. – Пойдешь…

– С доносом? – спокойно перебил Николенька. – Ты плохо знаешь Ошеровых. Нет, Паша. Я не стану на вас доносить. Да вы и сами выдадите себя, а если нет… Если же нет, если вдруг вы возьметесь за оружие, повторяю, за него возьмусь и я. А со мной – те мальчики, будущее России, которых мне удастся привлечь на сторону правды. И наше оружие будет подобно вашему, чем бы вы не действовали, саблями, так саблями, но поначалу, думаю, словом? Но мы противопоставим иные слова вашему безумию. Не свои слова, Паша, нет.

– Евангельские? – явная насмешка слышалась в голосе Муранова.

– Да, евангельские и молитвенные, и они – самое сильное оружие на земле, запомни это. Но если пуля, если сабля, то ради защиты Отечества…

– Но ты не понимаешь, – прошептал Павел, – что под подобные знамена не много соберешь ты соратников! Николенька… Рыцарь! Нас горстка, как изволил ты выразиться, но через десяток, пусть – десятки лет, нас будет много. Очень много! Ты останешься один воин в поле, ты восстанешь против такой силы!

– И вы растопчите меня?

– Да, если встанешь на пути великой святой идеи…

– Прямо-таки святой? Я никогда не буду один. Даже если не будет никого из людей (а в это я не верю!), то Бог будет со мной.

– Тогда молись получше, Николай Сергеевич!

Это была уже, судя по тону, прямая угроза.

У подслушивающего Сергея Александровича мороз пробежал по коже. Он ничего, ничего не понимал! Понимать, вроде бы, было и нечего, но он просто не хотел… «Будь оно проклято, это новое время!» – даже такое яростью восстало у него в сердце. И тут же: «Господи, сохрани моего сына!» Что готовит оно Николеньке, это новое время?

Старое время со смертью Алексея Григорьевича ушло безвозвратно, но единственное, что еще связывало старшего Ошерова с «его» веком – Августа. Инокиня Досифея…

Женщина пришла в Ивановский монастырь к матери Досифее в великом горе – схоронила мужа.

– Для чего ты нарушаешь мой затвор? – кротко спросила инокиня. – Я уже давно никого не принимаю.

Плачущая женщина бухнулась монахине в ноги.

– Одна я, матушка, совсем одна осталась! Помоги! Сказывали мне, что молитвы твои Господь приемлет. Мужа схоронила, а деток мы с ним так и не родили. Тоска меня гложет, несчастная я…