Умереть на рассвете - Евгений Васильевич Шалашов

Николаеву было лестно слышать о себе такие воспоминания, но он и на самом деле не помнил, чтобы когда-то вытаскивал из грязи чужую кобылу. Вот на фронте, там было дело — и пушки приходилось таскать, и полевую кухню вытаскивали не один раз.

— Не помню такого, — честно сказал Иван. — Если и застряла кобыла — только по бабки. Если б по голени — не вытащил бы.

— Было, было такое, — торопливо заговорила Фроська. — Я хоть и мала была, но все запомнила. Еще мне Марфа рассказывала, как ты давеча Славкиного кота с березы снимал.

— Фрось, ты к чему это? Кобылу какую-то вспомнила, кота?

— Добрый ты, Ваня. А мне говорят, бандит ты, людей убиваешь.

— И кто говорит?

— Отец говорит, люди кругом говорят. А вчерась сам Рябушкин приезжал. С отцом о чем-то долго разговаривал. Я послушать хотела, так меня из избы выгнали. Напоследок только сказал — мол, все равно твоего бандита поймаю! А я все равно не верю, что ты бандит. Ты добрый…

Иван вздохнул. Ну, что ты тут скажешь? Фроська с ним почти полгода прожила, неужели сама не поняла?

— А если отвечу — мол, бандит я, что тогда?

Фроська притихла. Молча лежала, о чем-то думала. Потом решилась:

— А мне, Ваня, все равно, кто ты есть — бандит или честный человек. Я тебя любого люблю.

— Ну и дура! — донеслось вдруг от двери.

Фроська с перепугу подскочила, принялась одергивать юбку, а Иван, вытащив револьвер, закрыл собой бабу и взял на прицел дверь сарая.

— Не маши пукалкой-то своей, — насмешливо сказал Арсентий Соловьев, стоявший в дверном проеме. В руках у Фроськиного отца была винтовка.

— Ты, Иван, конечно, герой — жопа с дырой, кавалер егорьевский, так ведь и я оружие-то в руках держал.

— Да ну? — удивился Иван, но вспомнил, что Арсентий — Фроськин батька, пришел с Русско-японской войны за год до того, как сам он ушел на службу. Стало быть, толк в оружии понимает.

— Бать, ты чево? — испуганно проговорила Фроська.

— Чево-чево, бычьево! — оскалился Арсентий. — Пошла отсюда, курва бандитская! Щас вот пристрелю твоего полюбовничка, поймешь — чаво! А мне товарищ Рябушкин спасибо скажет. Может, еще и медаль от Советской власти дадут.

— Нету у Советской власти медалей, — сообщил Иван, державший на мушке Фроськиного отца. — Ордена есть, а вот с медалями туго. Так и орден тебе за меня не дадут. Если кому и дадут, так Рябушкину. Тебе за меня только корову стельную могут дать.

— Значит, пусть Михаил Семенович и носит, коли дадут. А мне за тебя ни корову не надо, ни овцу шелудивую.

— Тогда и в меня стреляй! — выкрикнула Фроська, выскакивая из-за Ивана и закрывая мужика своим телом. — Стреляй, коли родную дочь не жалко!

— Жалко, — кивнул Арсентий. Винтовка в его руках дрожала, но ствол был нацелен на Ефросинью. Выстрелит — одной пулей прошибет и дочь, и Ивана.

— Жалко мне тебя, — повторил Арсентий, — дочь ты моя, любимая. Я ведь по-хорошему хотел. Думал, будет девка у отца с матерью жить, забудет про бандита-то своего, а его, глядишь, посадят или убьют. Ты же молодая еще, найдешь мужика получше. А нет — так и хрен с ним, будешь при нас жить. Не захотела! Думаешь, не знал я, что ты на свиданки к полюбовнику бегаешь? Знал. Понял, что любишь ты выродка своего, мешать не стал — полюбитеся напоследок, хрен с вами. Люблю я тебя, Фроська, но кроме тебя у меня еще трое. А у Мишки, у брата твоего, уже свой сынок народился, у Семки на подходе. Так что считай — нас с матерью двое, братья твои, женки ихние, внучок, сколько всего получается? Девять? Сам-то я, ладно, старый уже, но коли всю семью в распыл пустят, то вот и думай, кого мне выбрать — тебя одну или всех?

— Бать, ты о чем таком говоришь-то? Какой распыл?

— А такой распыл, доченька, что по всем раскладам ты у нас пособница бандитская получаешься, а через тебя и все мы. Мне вчера Рябушкин картину обрисовал да условие поставил — либо я твоего хахаля сдаю, живого или мертвого, ему все едино, либо он всю нашу семью в тюрьму сажает. Он мне даже винтарь выдал!

— А за что нас в тюрьму-то? — фыркнула Фроська. — Мы никого не убили, не ограбили.

— Так половина Демьянки в тюрьме — тоже никого не убили, и не ограбили. Власть придумает, за что посадить. А ты тут колечками да сережками трясла, платочком новым да юбочкой. А ведь все это на краденые деньги куплено или с мертвецов снято, а? Слышь, Иван снял небось с какой-нибудь мертвой девки сережки да моей дуре подарил?

— Я, Арсентий, ни в баб, ни в стариков, отродясь не стрелял. И с трупа всего один раз сапоги снял — и то с австрийца.

— А кой хер разница — ты стрелял, подельнички твои? В Романове кто хозяйку убил, не ты? Старуху из монастыря кто зарезал, опять не ты? Отец с матерью в тюрьме по твоей милости, я про остальных-то не заикаюсь. Я ведь, Иван, раньше-то очень тебя уважал. Еще когда ты на службе был, фотокарточки твои смотрел, письма слушал. Гордился, что кавалер георгиевский. И Фроську замуж за братана твоего отдал. И свойственники мы с тобой. В семнадцатом землю делил по справедливости. А что ж теперь получается? Какой ты на х… герой? Бандит ты, с большой дороги. Хреново тебе было? Так всем хреново, но мы-то терпели, землю пахали, а ты убивать пошел!

— Ладно, Арсентий, твоя взяла, — не стал спорить Иван. — Мои это люди были, с меня и спрос. Стреляй, я даже сопротивляться не стану. Смотри…

Иван отшвырнул револьвер в сторону, приобнял Фроську за плечи, наклонился к ее уху:

— Все верно твой батька говорит. Убийца я и бандит. Уходи. Посмотрев в глаза Арсентия, попросил:

— Бабу не трогай, пусть уходит. Только вначале ствол опусти, а то стрельнешь сдуру, застрелишь родную дочь. Забирай!