Евгений Салиас - Названец

Лакс, чиновник в канцелярии герцога, был уже с год сильно влюблен в Доротею. При этом он ясно видел, что и девушка благоволит к нему. Прямой его начальник и крестный отец молодой девушки уже давно относился к нему радушно и всячески отличал от других своих подчиненных. Поэтому Лакс имел полное основание думать, что начальнику все известно и что он ничего против его брака с крестницей не только не имеет, а может быть, даже и желает этого.

Недавнее известие, что Тора получила крупное наследство, конечно, повлияло на Лакса и удесятерило его чувство.

«Красавица и богачка! — думал и говорил он сам себе. — Да кроме того, впереди блестящее высокое положение. Близким лицом самого герцога можно сделаться… и в конце концов… кабинет-министром бароном фон Лакс!»

В числе арестованных и заключенных в большом здании, помещавшемся в глубине двора, принадлежавшего канцелярии герцога, был один, который долго и упорно надеялся на прощение и наконец узнал, что он погиб безвозвратно.

Это был офицер Коптев, конвоировавший Львовых. Он всячески — через друзей — хлопотал, умоляя о помощи молодого графа Миниха и его отца — фельдмаршала. Но все оказалось напрасно. На его дело, его вину взглянули в канцелярии особенно строго.

Теперь у несчастного молодого человека оставалась одна надежда.

Однажды, когда он уже в четвертый раз был вызван снова к допросу, он узнал от Шварца, что будет разжалован и по снятии чина с ним уже будут поступать не как с дворянином: он подвергнется допросу с пристрастием, дабы узнать истину, бежал ли Львов по его неосторожности или плохому досмотру или же бежал с его согласия, быть может откупившись большими деньгами.

— Дело это так оставить нельзя! — сказал Шварц строго. — Если те, которых вышнее правительство считает нужным арестовать и судить, будут убегать из-под ареста или из-под надзора конвойных, то это поведет к весьма важным последствиям.

Несчастный Коптев, бледный как полотно, стоял перед Шварцем и весь трясся, как в лихорадке. Наконец он вымолвил, едва произнося слова:

— Дозвольте мне искупить свою вину, дозвольте мне взяться за розыски Львова! Если я не успею в своем предприятии, то через месяца два-три меня можно разжаловать и судить. Я уверен, что разыщу Львова! Я буду просить, чтобы меня командировали в Калужскую губернию. С людьми, которых мне дадут, я поселюсь около Жиздры и около их имения и уверен, что накрою его. Бежавши, он, наверное, не долго остался на свободе, а, вероятно, вернулся в свои края и поселился, разумеется, не в своей усадьбе, а где-нибудь около, в деревушке. И там я его могу накрыть и привезти.

— А сами вы не сбежите? — произнес, усмехаясь, Шварц.

— Прикажите за мной неослабно смотреть всем местным властям или обяжите меня вернуться под страхом смерти. Приставьте ко мне соглядатая, который должен вам обязаться глядеть за мной, не мешать мне действовать в розысках, но смотреть, чтобы я не бежал сам.

В словах офицера было столько искренности и убедительности, что Шварц, подумав, согласился.

— Все-таки, скажу, мне кажется ваше предложение сомнительным. Это все очень трудно… И я думаю, что вы сами знаете, что предлагаете вздор, предлагаете исполнить неисполнимое.

— Божусь Богом! — воскликнул Коптев. — Это даже самое простое дело.

— Скажите, как вы намерены действовать?

— Я поеду в Новгород и прежде всего разыщу там хворающего офицера, который мне сдал Львовых.

— А если он уже выздоровел?

— Я поеду в Москву и его там разыщу. От него я узнаю подробно, где имение Львовых, и кой-что о семье. Я слышал от старика Львова, что там остались его сестра и дочь…

— Ну-с, далее…

— Я поеду в Жиздру и поселюсь там… А для большей предосторожности, на случай, если бежавший скрывается около своей усадьбы, я буду просить дать мне пропускной подорожный указ не на мое имя, а на какое-либо другое…

— Да, это лучше. Это умно.

— Если скрывающийся от властей Львов и услышит про меня, то будет обманут именем. А эдак понятно, что, услыхав, что офицер Коптев в пределах его уезда, он тотчас бежит, и все дело пропало… А я уверен, что он около своей вотчины.

Шварц усмехнулся ехидно:

— А как же вы в прошлый раз уверяли меня, что беглец был опасно ранен солдатом, и если жив, то валяется где-нибудь в деревушке у мужиков раненый и без всякой помощи?..

— Я и теперь в это верю, ваше превосходительство! — убежденно проговорил Коптев. — К несчастию, я говорил не с самим убитым солдатом, а знаю все со слов другого солдата.

— Так вы будете искать в Жиздре раненого, лежащего где-либо в Новгородской губернии? Объяснитесь.

— Собрав все малейшие сведения о беглеце в его вотчине и узнав наверное, что его нет в Жиздринском уезде, я тотчас вернусь и объезжу все деревушки в уезде, где он от меня бежал. Или в Калужском наместничестве, или в Новгородском — но я найду его и представлю вам! — решительно и энергично кончил Коптев.

— Тогда вы получите прощение, — сказал Шварц.

— Надеюсь на эту милость. Я приложу все старания, чтобы загладить свою вину.

— Сколько вам дать сроку на поиски Львова? — произнес Шварц, задумчиво глядя на Коптева.

— Трудно сказать, ваше превосходительство! Разыскивание офицера в Новгороде или в Москве, затем прибытие на место возьмут, конечно, около месяца, да там понадобится для обыска месяц-полтора самое большее. И ровно через три месяца я вернусь сам и привезу с собой Львова. Или переберусь для поисков в эти пределы, тогда надо положить еще месяц.

— Хорошо! Я вам верю и распоряжусь!

Через несколько дней молодой офицер с тремя данными ему в помощь дельными молодцами собирался выезжать из Петербурга. Двое из них были довольно искусные сыщики, третий — гвардейский солдат Прохоров. Однако, тайно от Коптева, этому солдату было внушено присматривать за своим начальником и в случае неуспеха его задачи строже глядеть, чтобы офицер сам не вздумал бежать.

Прохоров, по прозвищу Жгут, умный и расторопный, бывалый и видавший виды, был очень польщен таким поручением и отвечал головой, что будет служить Коптеву в его деле верой и правдой, а в случае сомнения в начальнике от неудачи в розыске зорко присмотрит за ним самим.

Коптев получил подорожный лист и указ из канцелярии на имя подпоручика Лаврентьева, офицера, недавно еще служившего в распоряжении Шварца, но умершего лишь за неделю пред тем.

За три дня до выезда Коптев, сидевший безвыходно дома и все обдумывавший свое предприятие со всех сторон, вдруг оживился, приободрился. Он додумался до чего-то, что показалось ему залогом успеха.

Он явился тотчас к Шварцу и объяснился…

— Вы совсем молодец. Вы умница! — сказал Шварц, узнав от офицера про его измышление и выслушав все доводы.

Коптев просил дать ему другие документы. Не на имя Лаврентьева, а на имя капитана Андрея Львова.

— И чин важнее… и фамилия понятнее… — сказал он. — Я побываю в вотчине у барынь и подружусь с ними в качестве дальнего родственника, про которого забыли… и в качестве родни возьмусь якобы хлопотать и о старике, и о беглеце-сыне. Да бегун и сам ко мне явится!

— Молодец! Прямо молодец! — воскликнул Шварц.

Чрез три дня из Петербурга выезжал в двух бричках с тремя солдатами капитан Львов.

Названец был радостен и уверен в успехе.

Прошло более двух недель, что Адельгейм в первый раз привез к своим старым друзьям найденыша на Новгородской дороге. Теперь его забавляло соперничество двух влюбленных в молодую Тору. Кроме того, его веселило, что найденыш брал верх над чиновником канцелярии герцога. В домике г-жи Кнаус по-прежнему ежедневно бывало много гостей; и было в особенности весело по вечерам. Зиммер, видимо увлеченный девушкой, бывал всякий день, иногда по два раза, и молчал об отъезде.

Адельгейм, пробыв несколько дней в Петербурге, снова выехал, не говоря куда. По нескольким неосторожным словам г-жи Кнаус ее друзья знали, что Адельгейм постоянно командируется самим герцогом в разные пункты России, иногда очень далеко, по самым разнообразным, иногда очень важным делам.

Зиммер, оставшись один в квартире своего нового покровителя, конечно, продолжал и один бывать у Кнаусов. Юная Доротея была с ним не только особенно и исключительно любезна, но положительно неравнодушна к нему. Все знакомые уже заметили ее благорасположение к вновь явившемуся молодому человеку, и никто не мог удивляться этому, так как нельзя было положительно ничьего найти против него. Он был умен, вежлив, скромен и равно любезен со всеми.

Но, однако, всем, даже г-же Кнаус и даже отчасти самой Доротее, казалось в этом Зиммере что-то особенное, что выразить было бы трудно. Какая-то постоянная забота, пожалуй, даже тревога, изредка нападавшая сильная задумчивость и отсюда какая-то загадочность. Как будто молодой человек был под гнетом чего-то и старался скрыть это.