Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой

— Помощник командира нашей юнкерской школы... Но я с трудом его узнал, — ужасно постарел. Этот, я думаю, ни у кого не на содержании? Чересчур сам богат!

— Богатый, бедный — какое это имеет значение? Берет тот, кому дают. Не дают даром, ради чьих-нибудь прекрасных глаз. Этот, конечно, деньгами не берет, но так себя ценит, что, если ему помахать перед носом канцлерством, сделает, чего от него ни потребуют. Пока что уже чванится табакеркой с портретом императрицы, которую получил за договор. Честолюбивый субъект. Холодный, как камень, и жадный, как торгаш. Очень при этом образованный, и не за страх, а за совесть работает для Семирамиды и для Речи Посполитой! Имеет две слабости: любит блеснуть уменьем танцевать и с увлечением коллекционирует драгоценные каменья. Посмотри, как усыпан ими, — совсем как Люлли! Одни запонки стоят не меньше пятидесяти тысяч дукатов. А эта, что трясется так потешно с ним рядом, точно корзинка у мужицкой телеги, это — генеральша Раутенфельд. Генерала сам скоро узнаешь и «полюбишь». Он следит за порядком в сейме, присутствует на заседаниях с зажженным фитилем от пушек. А посему пользуется «пламенным» почтением у публики.

— Мадам, однако, похожа на обозную маркитантку. Продолжай, продолжай, я тебя слушаю с неослабевающим восторгом.

— Да, да, не жалей восторгов! — ехидно усмехнулся Воина. — До конца еще далеко. Видишь вон того, в зеленом фраке и золотистом жилете? Это литовский гетман, Забелло. Может быть, он тебе знаком. Разреши мне во всяком случае представить тебе: глазки, полные кротости, лицо добряка и походка голодного волка. Достойная персона! Ограбил родного брата и пустил его по миру. Дело прогремело на всю Речь Посполитую. Креатура Коссаковских и советчик во всяких грабежах и насилиях. Чтоб ты проникся еще большим почтением к гетману, расскажу тебе, что это он продал распущенную брацлавскую бригаду Кречетникову. Пока говорят об этом шепотом, но известно уже довольно громко, как он ловил с казаками рядовых солдат и брал за них по пять целковых, за офицеров по пятьдесят, снаряжение же продавал отдельно. Необходимо прибавить, что ему приходилось делиться со своим другом-товарищем Злотницким. Теперь понимаешь, что это муж весьма заслуженный в делах государственных, — прибавил он с тусклой усмешкой.

Север живо обернулся. У соседней колонны стоял Якуб Ясинский, бывший его полковник, и как будто внимательно прислушивался.

— Ужасные ты рассказываешь вещи! Мне страшно даже все это слышать.

Он с тревогой посмотрел на Ясинского.

Воина понял его опасения, но, погладив для развлечения волосы на своих висках, бросил небрежно:

— Все это знают и передают друг другу по секрету. Только я не требую от тебя, чтоб ты его хранил. Если угодно, можешь рассказывать всем.

— Я не большой охотник распространять сплетни, особенно столь невероятные.

— Можешь мне верить... Во всяком случае, если тебе это интересно, потерпи и послушай... Вон смотри: розовый фрак с расцветкой, парик с черной лентой в косе, волосы напудрены, лицо точно застывшее, нос красный, с бриллиантовой каплей от табака, движения мешковатые, взгляд глуповатый, — это сам литовский маршал Тышкевич. Это о нем гуляют удачные стишки:

С булавой по палате бродит,

Публику из зала выводит.

Потихоньку высокие речи произносит,

А вслух — у Сиверса прощенья просит...

Терпеть не может Коссаковских, а потому «страшно любит отчизну», только так боится в этом признаться, что выражается о ней только фигурально и называет ее — «Дианой». Часто дуется на Сиверса и потихоньку помогает недовольным, но так как у него имение в российских границах, а посол любит щекотать его по ним военными постоями, то соглашается на все. Очень почтенная, хотя столь же потешная фигура. За ним ковыляет, точно хромая лошадь, князь Сулковский. Говорят — интимный друг прусского короля. Свою порцию получает в талерах. Дальше дрыгает с пани Дзеконской Рачинский, хитрец, верный приспешник Бухгольца, не брезгает, однако, и рубликами. Для полного ансамбля не хватает нам Ожаровского. О нем процитирую тебе стишки, сочиненные одним из «недовольных»:

Ни телом, ни рогами

Не кажет скотского норова,

Но всеми делами

Дает образ... борова!

Портрет вполне верный. О ком же тебе еще рассказать?.. Епископа Коссаковского и его почтенного братца ты, наверно, знаешь сам достаточно. Потомство когда-нибудь оценит их по справедливости... Заслуги же остальных тоже ждут еще разоблачения и воздаяния. А таких, как Подгорский, Лобаржевский, Бокамп и бесчисленное множество других, не приходится мелом метить: узнаешь их в темноте, — издали воняют падалью. Вот и представь себе, что за мразь собралась тут, в Гродно. Гм, попадется какой-нибудь простодушный баран в кунтуше, голосит, как заведенная шарманка, во всю глотку: «Свобода, равенство вера, liberum veto!» Смысл, однако, всех этих выкриков: бесправие, произвол, самодурство и жадность. Словом — веселый зверинец всевозможной гербовой шушеры! — закончил он, скользя блуждающим взором по веселой толпе.

— Не слишком ли уж мрачно смотришь?

— Даю язык на отсечение, если солгал! — вспыхнул Воина, но тут же прибавил прежним, насмешливым тоном: — Перед лицом чужих преступлений легче, брат, самому получить отпущение многочисленных грехов. Говорю тебе это не как моралист, льющий слезы над падением нравов, а как человек ужасно усталый. С удовольствием бы отдохнул я от этого карнавала прохвостов.

— Разве нет другой жизни и радости, кроме этого общества!

— Где же мне искать денег для сколько-нибудь приличной жизни? Человек привыкает даже к грязной луже.

Полонез окончился, музыка стихла, сменившись говором голосов, наполнившим зал.

— А к монашеской жизни у меня нет ни малейшей склонности! — заговорил опять через минуту Воина. — Разве только если бы у меня было достаточно средств, чтобы купить какой-нибудь тепленький епископат или хотя бы кафедру помощника краковского владыки. Тогда бы я, как наш примас, устраивал пикантные исповеди для высоких дам и разъезжал бы с ними в карете шестеркой, с крестоносцем впереди. Прятал бы трюфели в алтаре от лакомки капеллана, как епископ Скаршевский. Разукрашивал бы церковным серебром экипажи и сбрую, как Коссаковский. Ну, и жил бы себе припеваючи, как подобает пастырю. Костелы еще не вконец ограблены, хватило бы еще и на мою долю. Превосходная идея, не правда ли?

Заремба посмотрел на него с чувством невольного сострадания.

— Смотришь на меня, как ворона на подыхающую кобылу. — Воина почувствовал себя обиженным.

— Мне тебя ужасно жалко. Но я бы тебя вылечил.

— Угадываю даже, каким лекарством. Благодарю тебя, однако не по вкусу мне солдатская служба, не выношу запаха солдатских сапог, каши с салом и трактирных Венер.

Его даже передернуло от брезгливости.

— Может настать минута, когда это явится единственным лекарством.

— Может... А пока — очи долу! Чудо грядет к нам!

Заремба впился холодным взглядом в стройную шатенку, остановившуюся в нескольких шагах от них, в кругу блестящих молодых людей, привлекая на себя все взгляды. Она нарядилась Дианой. В исскусно взбитых надо лбом и ниспадающих вьющимися локонами волосах искрился изящный полумесяц из бриллиантов, а с обнаженных плеч свешивался золотой колчан, наполненный оперенными стрелами. Паутинная туника, точно сотканная из бирюзы, прошитой солнечными лучами, доходила у нее только до икр, перевязанных золотыми лентами. На всех десяти пальцах босых ног сверкали жемчуга, жемчугами же была опоясана лебединая шея, и подвешенные на золотой нитке жемчуга же прижимались к телу между открытыми грудями. Лицо у нее было дерзко красивое, нос орлиный, брови черные, словно грозно натянутые луки, глаза уличной вакханки, и пылающие, налитые кровью губы.

— Непорочная Диана! Горе Актеону! — вздохнул Заремба.

— Если он не захочет петь ее красу. Свора собак под рукой, натравить недолго.

— Кто это? Жемчуга у нее, как у королевы.

— Цену им знает Речь Посполитая! О ней ходит песенка:

Маркиза Люлли

Всех к себе притулит,

От короля до слуг —

Всяк ей милый друг.

Содержанка короля, ну — и многих других.

— Маркиза?!

— Одному Бокампу известно, как там у нее обстоит с титулом. Он сводил ее с королем, он же ей и покровительствует. Слыхал я, будто ищет для нее мужа. Надо ввести тебя к ней. Единственный дом в Гродно, где можно встретить все фракции, все сословия и все игры, от ломбера до бернардинского «дурачка». Очень веселенький домок.

И такую принимают!

— Эх ты, благородный рыцарь чистоты и невинности! Мужчина, начиненный нелепыми предрассудками, враг свободы! Заруби себе раз навсегда на носу: в просвещенном обществе всех стран, всех наций царит и правит один неувядающий принцип: «Ни панов, ни попов, ни бога».