Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

— Ах, девочка моя! — молвила вдруг глухим голосом Хосефа и слегка отстранила от себя Сесилию, как-то странно и пристально посмотрев на нее; лицо старухи выражало скорее досаду, нежели удивление. Казалось, какая-то тягостная мысль или горькое воспоминание вдруг ожили в ее голове, и она колебалась, не зная, то ли ей выбранить внучку, то ли предостеречь ее, ибо она страшилась приоткрыть перед нею то, что для девочки должно было навсегда остаться тайной. Тысячи сомнений боролись в эту минуту в истерзанной печалью душе старой Хосефы, и, едва заговорив, она, к удивлению Сесилии, умолкла. Но постепенно тревога старухи улеглась, и тучи, скопившиеся на этом мрачном от природы горизонте, одна за другой рассеялись. Сенья Хосефа снова обняла девочку и со всей нежностью, какую она могла только придать своему хриплому голосу, стараясь казаться как можно более спокойной, добавила: — Сесилия, детка моя, не ходи больше в этот дом.

— Почему, бабушка?

— А потому, — отвечала ей Хосефа, словно думая о чем-то другом, — потому что я не знаю, дитя мое, как тебе и сказать… и не могу, если бы даже захотела… Но по всему видно: это очень плохие люди.

— Плохие? — недоуменно воскликнула Сесилия. — Но ведь они такие ласковые и дали мне столько сластей и атласу для башмачков.

— Не верь им, детка! Ты слишком доверчива, в этом вся и беда. Они тебя улещают, а ты им не верь, гляди в оба. Они ведь хотели заманить тебя, а там, глядишь, и дурное что сделать. Трудно сказать, на что нынче люди способны. Теперь такое творится, чего в мое время никто и не видывал… Скорее всего хотели тебя заговорить, а после взять ножницы — раз! — и вмиг твоих волос, как не бывало. Вот жалость-то была бы! Уж до чего хороши они у тебя! Да и волосы-то эти не твои, а принадлежат мадонне: она спасла тебя от тяжелой болезни… Вспомни-ка! Разве я тогда не обещала, если ты поправишься, отдать твои волосы для украшения ее статуи в церкви святой Екатерины? Не верь им, не верь, слышишь?

Говоря так, она обеими руками обхватила голову внучки, и густые волосы Сесилии рассыпались по спине и по плечам.

— Коли я такая глупая, — молвила девочка, подняв голову и поджав губы с выражением обиды, — ну и поделом мне, пусть меня обманывают, пусть!

— Не надо так говорить, бережного и бог бережет. Я знаю, ты у меня послушная и умница, но только ты еще таких худых людей не видела. Забудь о них. Да пусть они хоть охрипнут, звавши тебя, — не ходи к ним. Послушайся, дитятко, моего совета, держись от них подале. Да еще этот сеньор… Сама же ты говоришь, что он всегда бранит тебя, где бы ни встретил. Бог его знает, кто он такой. Хоть и негоже ни о ком плохо думать, да ведь есть святые, а есть и… — Тут она перекрестилась, не договорив. — Да сохранит нас господь бог! А ты, Сесилия, совсем еще дитя, да и безрассудства в тебе много, а ведь у них в доме… Неужто ты не слыхала? Там ведьма живет, и как приглянется ей хорошенькая девочка, сразу к себе тащит — ты просто чудом оттуда спаслась… Ты там ведь вечером была?

— Да, под вечер, в домах еще огней не зажигали.

— Твое счастье! А вот попади ты к ним ночью, не миновать бы тебе беды! И чтобы больше ты в этот дом ни ногой, слышишь? Даже мимо него не прохаживайся!

— Бабушка, а у них там еще мальчик есть взрослый, я всегда вижу его у церкви святой Терезы с книгой под мышкой. И как только он меня заметит, сразу норовит остановить — и ну меня догонять, и даже как звать знает.

— Он — школяр! Все они на один лад, непутевые. А он не иначе как у самого черта в лапах побывал. Но, вижу я, голова у тебя упрямая, страх как упрямая, и тебе что говори, что нет — все равно толку никакого! Да где ж это видано, чтобы такая красавица, как ты, вдруг с нечесаной головой, в рваных туфлях шаталась по улице до поздней ночи? И у кого ты только этому научилась? Ну, что ты меня не слушаешь?

— Но ведь Немесия, сестра сеньо[9] Пимьенты, музыканта, тоже раньше десяти часов вечера домой не уходит! Вчера только я ее встретила на площади Кристо, когда она играла с мальчишками.

— Так вот оно что! Ты хочешь быть похожей на сестру Пимьенты, на эту невоспитанную оборванку, на уличную девчонку? Вот посмотришь, принесут когда-нибудь домой эту бесноватую с пробитым черепом. Козу, девочка, всегда в горы тянет. В твоих жилах течет благородная кровь, не то что у нее. Твой отец — белый кабальеро, и почем знать, может и ты разбогатеешь и будешь ездить в карете! А Немесия чем была, тем и останется. Коли она и выйдет замуж, то за такого же мулата, как сама: отец-то у нее почти совсем черный. Разве можно ее с тобой равнять! Ведь ты почти совсем белая, и никто не удивится, если ты выйдешь замуж за белого. А почему бы и нет? Мы такие же божьи создания, как и они. Запомни хорошенько: белый, хоть и бедный, все в мужья годится; а с негром и мулатом ни за какие сокровища не связывайся. Я это по себе знаю — ведь я два раза замужем была… Да что там прошлое вспоминать… А вот кабы ты знала, что с одной девочкой случилось твоих же лет, и все потому, что бабушки своей не слушалась… А бабушка ей, поди, не раз предсказывала, что добром оно не кончится, коли она будет бегать поздно по улицам…

— Расскажи мне про нее, Ченилья, расскажи! — затормошила старуху девочка.

— Так вот, значит, была темная-претемная ночь, дул сильный ветер, как всегда в канун святого Варфоломея. А в праздник этот, как я тебе сказывала, дьявол уже с трех часов дня за работу берется. Девочка эта — звали ее Нарсиса — сидела у своего домика на каменной приступочке и напевала про себя песенку, а бабушка ее молилась в комнате, в уголке у окна… Это я как сейчас помню. Вот, значит, зазвонили в церкви Святого духа. А фонари на улицах в эту пору все от ветра погасли, да их немного и было; и так-то сделалось кругом тихо, нигде ни души, а темно, что у волка в пасти. Ну вот, стало быть, девочка эта про себя напевала, а бабушка молилась, перебирая четки. И вот послышалось вдруг, словно кто на скрипке заиграл — знаешь, там, где поворот к Холму Ангела. А Нарсисе почудилась еще, будто бы там танцуют, и она, не спросясь у бабушки, не сказав ни словечка, вскочила и побежала к Холму, стало быть. Бабушка, окончив молитву, заперла дверь — она ведь думала, что внучка, как всегда, уже в постели.

— И оставила бедняжку на улице? — со страхом и жалостью воскликнула Сесилия, перебивая рассказчицу.

— Вот увидишь. Было уже поздно, и бабушке хотелось спать, но, прежде чем лечь, она взяла свечу и подошла к внучкиной кровати посмотреть, спит ли девочка. Подумай только, что с ней было, когда она увидела пустую постель! Она ведь так любила внучку! Кинулась старушка к дверям, распахнула их и стала громко звать: «Нарсиса! Нарсиса!», но Нарсиса не откликалась. Да и как могла она ответить, бедняжка, когда ее дьявол унес!

— Как же так?! — спросила не на шутку перепуганная Сесилия.

— Погоди, узнаешь, — спокойно продолжала сенья Чена, заметив, что ее рассказ произвел должное впечатление. — Так вот, значит, когда Нарсиса подошла к пятиугольной башне на Холме Ангела, она увидела молодого человека, который спросил ее вежливо, куда она идет в такой поздний час. А Нарсиса, дурочка, ему и отвечает: «Хочу на танцы взглянуть». — «Тогда я тебя провожу», — сказал молодой человек, взял ее под руку и повел к городской стене. Было уже совсем темно, но Нарсиса все же заметила, что чем дальше они шли, тем чернее становился незнакомец. Наконец сделался он черным, как уголь, волосы на голове встали дыбом, что твои шилья, и как засмеется он — так клыки у него, как у кабана дикого, наружу торчат; на лбу рога выросли, по земле сзади мохнатый хвост волочится, изо рта огонь пышет, словно из печи у хлебопека. Тут Нарсиса как закричит от страха и рванулась, чтоб убежать, да поздно: черный этот своими когтями ее за горло схватил, чтобы она не кричала, взлетел с нею на башню Ангела, а на башне этой, ты, наверно, видела, креста-то нет — с нее-то вот он и сбросил Нарсису вниз… и в земле разверзлась глубокая страшная пропасть и в один миг поглотила бедняжку. Вот что, голубушка, случается с девочками, когда они не слушаются старших, — закончила свой рассказ сенья Хосефа.

Удивленная и испуганная Сесилия дрожала с ног до головы, так что зуб на зуб не попадал, но сон уже одолевал ее; пересиливая страх, зевая и спотыкаясь, она кое-как добралась до постели и тотчас уснула, чему бабка была очень рада.

Множество подобных сказок рассказывала Хосефа своей внучке. Однако мы уверены, что толку от этих россказней не было никакого: они лишь порождали в уме девочки всякого рода ужасы и суеверия, которые, однако ж, не удерживали Сесилию от проказ. Частенько она выпрыгивала из окна, а иной раз, пользуясь тем, что ее послали на угол в таверну, бродила по улицам и площадям, то приплясывая в такт танцевальной музыке, шагая под барабанный бой при смене караула; порою она шла за похоронными дрогами или же, увязавшись за целой ватагой мальчишек, ловила с ними на лету монеты, которые во время крестин обычно бросают в толпу.