Игорь Смирнов - Бухенвальдский набат

…Сегодня у меня страшный день. Даже не думал. что будет так тяжело. Джон не вышел на работу. До перерыва я работал с каким-то другим заключенным, а потом узнал, что этой ночью Джон умер.

Не помню, как закончился рабочий день, не помню, как доплелся до лагеря, как простоял поверку. Еще до отбоя лег на свои нары и не вставал. Кто-то подходил, смотрел на меня долго, но видя, что мне плохо, оставил в покое.

Лежу… Слез нет… Только давит тоска. И что, казалось бы, для меня этот Джон? Я даже фамилии его не знаю. Джон и Джон. Не знаю, откуда он родом, что с ним произошло. Ничего не знаю. Вижу только его глаза в глубоких впадинах, светло-карие, добрые, мягкие, удивленные, какие-то по-детски беззащитные. Они подбадривали меня своим мягким светом и просили у меня поддержки. «Как же так, – думаю, жил человек среди многих тысяч подобных, работал, ел, а теперь от него осталось только имя, да и то в моей лишь памяти. Джон… Мой тезка, тоже Иван. Сегодня его номер уже вычеркнут из картотеки, и останки, вероятно, уже сгорели в печи крематория и рассеялись над горой Эттерсберг. И даже я почти ничего не смогу рассказать об этом человеке, и никогда его американские друзья или родные ничего не узнают о нем. Был Джон – славный, милый человек, (так, наверное, думают о нем друзья), уехал во время войны в Норвегию, говорят, был арестован и пропал. Сгинул человек! А сколько таких безвестных, приходящих с огромными партиями, погибает!»

Ах, как мне сегодня плохо! Одиноко! Тоскливо! Хочетря кричать от тоски и ярости… Я теряю самообладание. Начинаю думать о том, о чем запрещаю себе думать: о жене, о сыновьях. Знаю, лучше гнать от себя эти мысли, потому что от них теряешь последние силы. Но сегодня не могу их прогнать.

Вера и мальчишки остались в Пушкине под Ленинградом.

Как нам было хорошо там всем вместе! Мы радовались, что окончилась наша кочевая жизнь. Я – преподаватель на артиллерийских курсах командного состава, старший сын кончает десятилетку, младший – тоже подрастает, и Вере теперь легче, У нас хорошая, удобная квартира… Это после бесчисленных комнат, которые мы снимали в разных концах страны, после бесконечных переездов с места на место с детьми, чемоданами, узлами, посудой и прочим домашним скарбом.

Все оборвалось…

Сообщение о нападении гитлеровской армии я получил где-то в дороге – был в служебной командировке. И сразу домой. На вокзале встретил старший сын:

– Папа, тебя ожидают в штабе. Есть телеграмма, сегодня же выезжать на фронт.

А часа через два я уже прощался со своими…

Где они теперь? Неужели остались в Пушкине и теперь живут под немцами? Этого не может быть! У них было время, чтобы уехать. Они могли уехать ко мне на родину в Костромскую область. Там мать с невесткой-вдовицей. Они приютят, конечно. А может быть, они уехали в Иркутск? Ведь Вера из Иркутска. И мать ее тоже жива.

И вдруг при воспоминании об Иркутске, о Вериной матери мне показалось, словно солнечный зайчик мелькнул где-то в полумраке унылых нар.

Ой, как давно это было! Двадцать лет назад! Мы были такие молодые! Я, тогда уже командир батальона, служу в Чите и приезжаю в Иркутск, где живет моя девушка. И эта моя девушка – росточком невеликая, тоненькая, взглядом ласковая, но решительная. Договорились мы пожениться, и мать не против, только настаивает: венчайтесь. Венчайтесь! Это что же, я, командир Красной Армии, буду перед попом стоять, свечу держать? Говорю: «Венчаться не пойду, а Веру заберу». Ушли из дома и прямехонько в загс. Вернулись только вечером. Мать опять заладила: в церковь! Мы ни в какую. Мать не разрешает мне остаться у них. Ничего не поделаешь, придется идти в гостиницу. И тут удача: налетела гроза. Сильная, яростная. «Ладно уж, – говорит теща, – куда пойдешь?» И Вере: «Постели на полу». Я полежал-полежал, глядя на грозовые сполохи за окном, а потом зову: «Вера! иди сюда!» Мать заохала, запричитала, но ушла из комнаты. А наутро мирно, как ни в чем не бывало, проводила нас обоих в Читу…

И вот уже двадцать лет минуло, Вера всегда была со мной: и в Чите, и в Сретенске, и опять в Чите, и в Орле, и наконец в Пушкине-словом, везде, куда я попадал по своим служебным назначениям. И все мои интересы, заботы, печали и радости были ее интересами, заботами, печалями, радостями. Мы нечасто говорили с ней о любви, нам как-то и в голову не приходило, что на десятом, пятнадцатом году супружества нужно еще говорить о чувствах, мы просто были необходимы друг другу…

Я произнес «в голову не приходило» и вдруг подумал: «А может, это только мне в голову не приходило? А Вере очень хотелось слышать эти слова, и она ждала десять, пятнадцать лет. Сухарь! Старый солдатский сапог! Неужели у тебя не было в душе этих слов? Ведь сейчас они есть! Видно, пока тебя не стукнуло несчастье, ты считал, что нежность постыдна? А теперь понял, да поздно!»

Что же все-таки она думает обо мне? Что ей сообщили? Пропал без вести? Захвачен в плен? Только бы не последнее! Пусть думает, что погиб, только ничего не знает о плене. Если мы еще увидимся, я сам расскажу обо всем. Она поймет, она знает, что я никогда ни перед кем не склонял голову. Терпел за это, но остался верен себе.

Она, наверное, не забыла, как в 1937 году я неожиданно слетел с должности начальника штаба артиллерии дивизии. Меня тогда вызвали из Монголии в Москву и спросили: – почему на собраниях и митингах не упоминаешь имя Сталина? Я ответил, что говорю красноармейцам о задачах службы, об их долге, а о товарище Сталине много пишут и говорят люди знающие. Что я могу нового сказать? Ну вот, и поехал я в Орел на должность помощника командира полка. Вера тогда ни в чем не упрекнула меня…

Так вот я и не хочу, чтобы Вера и дети от других узнали, что я в плену. Мало ли что приплетут к этому! Я сам должен все рассказать.

Полно, Иван: «сам рассказать». Едва ли ты уже сумеешь это сделать. Еще день, два, ну максимум три, и вслед за Джоном отправишься в крематорий. Если, конечно, не произойдет какого-нибудь чуда в твоей жизни! Если не придут тебе на помощь.

Надо искать людей! Людей, с которыми бухенвальдская каторга не будет такой безнадежной.

Только где они? Как их найти?

Наступила зима.

Бухенвальд часто накрывался густым туманом, и тогда зловонный дым крематория растекался по лагерю, ежесекундно напоминая, что ожидает каждого из нас.

А я все еще держусь! Давно бы мне взвиться дымом в небо Тюрингии, если бы не чех Иван, помощник штубендиста Леньки. Он совсем молод и ему каждую неделю родные присылают большую круглую буханку хлеба. Он делит ее на семь дней, а свой лагерный паек отдает слабым. Меня при этом Иван никогда не забывает – хотя у меня с ним большие идейные расхождения, и мы часто спорим. Иван-студент, учился в Праге на инженера. Он считает, что если после войны у власти в Чехословакии снова встанут левые социал-демократы, то инженерам туго придется, они не смогут заработать, сколько хотят. Мне чужда эта страсть к наживе, никогда я этим не болел и никогда не имел много денег. А еще мы много толкуем о математике, спорим о теории вероятности. Да мало ли еще о чем! Я – старый артиллерист, он – почти инженер, много общего у нас и в знаниях, и в склонностях.

Однако несмотря на поддержку Ивана, мне становится все хуже и хуже, тяжелая работа вконец доматывает меня.

И тогда меня вызывает к себе Вальтер Эберхардт. Переводчиком у него Ленька, хотя Вальтер и сам немного говорит по-русски. .

– Тебе, Иван, на работу больше ходить нельзя. Еще день-два и капут. Завтра утром после поверки возвращайся на блок. Пойдем с тобой к Генриху. Может, он что придумает?

– Кто такой Генрих?

– Узнаешь… В общем один политический. Работает в ревире, в процедурном кабинете.

В просторной комнате лагерной больницы, уставленной длинными скамейками, никого нет. Вальтер делает мне знак, чтобы я подождал, и скрывается за дверью в соседнее помещение. Присаживаюсь на скамью. Жду.

В комнату входит молодой парень. У него на куртке красный винкель. Я смотрю на него с полным доверием. А он вдруг, окинув меня взглядом, заорал:

– Всякая дрянь ходит тут в неположенное время! А я убирать должен, да?

На меня посыпался град отборных ругательств. Это бы еще ничего! Этого я довольно наслышался по лагерям! Но парень-уборщик подходит ко мне, берет за воротник и, распахивая наружную дверь, пинком вышвыривает на улицу. Это настолько неожиданно, что я не успеваю не только что-либо объяснить, но даже ухватиться за косяк или скамейку.

Чьи-то руки подхватывают меня на лету, и я оказываюсь в объятиях поднимающегося на крылечко человека. Он высок, строен и красив. Вместо винкеля у него на куртке знаки SU (Советский Союз). Такие знаки носили военнопленные, которые тоже жили в Бухенвальде и работали на военных заводах. – Кто вас так? – участливо спросил он, ставя меня на ноги. Я стою перед ним, глотаю воздух, а выговорить ничего не могу: как ватой, заложило горло и душит… Человек со знаком SU ждет. Собираюсь с силами: