Явдат Ильясов - Золотой истукан

— Пошто? Где он бродит полгода?

— А пусть сам перед нами предстанет.

— Калгаст, ты где? Выходи.

— Я здесь. — Изгой показался с Добритой, Нежданом, трезвый, натянутый, как тетива, осторожный и зоркий. Таким, наверно, он бывал на охоте. Упруго ступил вперед, повернулся к народу. — Про ветхого Рода, про чудищ степных — говорил, не отрекаюсь. Простите, сбрехнул от обиды горькой. Уж больно нужда заела. Но козар, сколько живу, не видал. Теперь — судите.

Тьма за горой сгустилась до аспидной черноты с клубящейся дымчатой просинью.

Крепость, тронутая неживым, железным, слепяще белым светом, пробившимся сквозь тучи, что кружились над правобережьем, с пронзительной четкостью выступала из тьмы, как снежный скалистый остров из пучины.

И чудились в этом странном свете чьи-то холодные очи, отблеск нездешних огней.

Добрита с укором:

— Стыдитесь! Неужто Калгаста не знаете?

— Лжет Доброжир, пес лохматый! — подхватил Неждан.

Небо треснуло синей, с черной пятнистой копотью, хуннской чашей на жертвенном костре, и алым пламенем в широких трещинах сверкнула молния.

— Кары, кары Родовой бойтесь, смерды! — прокаркал волхв. — Падите! О нивах своих подумайте, о детях!

Чудовищный грохот обрушился на толпу, казалось — его изрыгнула огромная зубастая пасть истукана с плоским золоченым ликом. И полыхание молний представилось гневным светом его глубоких очей. С ревом и воем кинулись смерды наземь, и сверху на них обвалились горы грома. — Требу, требу несите Роду! — рычал Доброжир. — Кровавую требу ему кладите! Одной токмо кровью сподобитесь искупить гордыню, дерзость и непослушание! — И когда распростертых на траве людей вконец расплющил громовой удар невероятной силы, волхв, корчась от ужаса, взверещал: — Хватайте нечестивых!

Бросили, связанных, на колени.

Добрита хмурился. Неждан мотал головой:

— Эх, сорвалось! Вот неудача…

— Несмышленыш, — произнес Калгаст разбитыми губами, поймав пустой взгляд Руслана, а тому послышалось: — Змееныш.

Идар замахнулся топором.

Руслан увидел сбоку высокую прямую старуху. Прижимая к груди желтую плоскую рыбину — должно быть, одну и довез до города Калгаст, — она тягуче причитала, закрыв глаза и откинув голову назад:

— Чадо мое, Печа-а-аль!

Хрипели с пеной на губах мужики. Бабы катались по земле, терзая волосы, царапая щеки, судорожно вскидывая бедра и дрыгая голыми белыми ногами.

Перекрыв их плач, их утробные стоны, над Росью внезапно всплеснулось звонкое и веселое улюлюкание. Длинная стрела воткнулась в пасть истукана. И метнулся вдоль требища вопль:

— Козаре!

Грязь. Кровь. Доброжир плюхался в яме.

— Не бросай, прокляну… Оставишь — накажет Род. На себе волоки, не бросай…

Между мокрыми деревьями стелился дым, смешанный с паром. Князь — без меча, без щита и шелома, в изрубленной кольчуге сидел на краю ямы, свесив красные сапоги, забрызганные грязью, к лицу волхва, и со стоном ощупывал голову.

— Упырем обернусь, стану стеречь на путях, ежели кинешь, — хрипел Доброжир, пытаясь ухватиться свободной правой рукой за Ратиборову ногу. Левой он зажимал дыру в животе, пробитую стрелой.

— Ох, не пугай, отче! Куда еще дале запугивать? Оглядись.

Все сгорело. Скирды. Хоромы. Хаты. Всюду пепел да трупы черные. Князь поносил смердов, козар, клял Полянских волхвов, которые, видно, и наслали на Родень беду. Но ему не легчало. Он чуял в собственных жалобах ложь. Метнулась мысль: может, и сам в чем-то повинен?

— Хватит! Долго волок. А пользы?

— Стой! Возьми. Только спаси. — Волхв содрал с груди тяжелую кладь цепей с оберегами. — В них великая мощь.

— Где? — вскричал Ратибор. — Где она, та мощь? Хлам железный. А сколько его на Руси. Сколько железа на погремушки извели. Его б на мечи пустить.

— Не кощунствуй. Накажет Род.

— Успел. Чего уж теперь. Пропади ты пропадом. Я ухожу.

— Стой! Куда?

— Путь один.

— Стой, проклятый! Куда ты, глупое чадо? Кияне теперь… дружинником младшим — и то не возьмут. В холопах век завершишь, всей Руси на забаву. Ты погоди. Еще не все пропало. Опять взлетишь на высоту. Это не хлам. — Он встряхнул оберегами. Они на редкость чисто звенели в дождевой холодной воде. Точно оковы на холопах, мокнущих с лопатами во рву.

— Слышишь?

То- то. К вождю козарскому пойдем, сапог облобызаем. Простит — и вновь вознесет. Даже войском поможет. Выгодно ему, чтоб мы гвоздем торчали под киянами.

— Это чем же ты меня прельщаешь?

— Зато опять будешь княжить.

— Ведь и кияне, — потупился князь, — могут власть мне вернуть. Чтоб держать заслоном от козар.

— Дурень! Для них ты — первая мель по Днепру. И не забудь — ты их прогнал.

— Ты их прогнал!

— Оба. Навеки мы связаны с тобою.

— Нет, — твердо сказал Ратибор. Он встал, отошел от ямы. — Околевай. У меня путь иной. Пусть холопом, но буду Руси служить.

— Чего ты мелешь? — взревел Доброжир. — Твой путь — мой путь. Ступай сюда. Тащи из ямы.

— Вытащу — сам угожу. Не в эту, другую. Из которой уже никто не вызволит.

— Скорей, ну?

Князь зашатался, рухнул в черную лужу, заплакал.

Часть злодеев осталась за Росью улаживать споры с Русью, часть потянулась к степи, добычу везла, пленных и скот понукала, стремясь поскорее выйти к по-рогам.

Зря торопились. За ними не гнались.

Некому было их преследовать. Не с чем. Не на чем. Пеши конницы не настигнешь. По реке опередить? Нужны челны, а они сгорели; и сила надобна, чтоб грести. А где она?

Пленных загнали в лощину, руки развязали, не сразу всем — поочередно, не более чем у троих заодно. Покормили вареным просом из Ратиборовых припасов. Дали передохнуть.

Руслан до сих пор не мог забыть — и вряд ли когда забудет — свистящий ливень стрел, рядами косивший толпу. Смели, рассеяли и с тем же яростно веселым улюлюканием, будто зайцев травили, железные, жестокие, не то чтоб на час обозленные боем — видно, с детства беспощадные — ударили с копьями наперевес всей конной мощью…

— Их главный, — с жутью вспоминал Идар, — мечом кривым орудовал. Привстанет на стременах — рубанет. И непременно, веришь, нет, меж блях на плече угодит. Ну и глаз! И рубит с длинным потягом — не рубит, а режет. Пополам рассекает. Один, считай, треть дружины нашей распластал. Увертлив, черт. Проворен. Меч-то удобный. Не очень чтоб грузный, а легкий, но веский — тяжесть у него, похоже, в середине. А наш прямой, долгий меч — не меч, дубина железная. Не режет — ломает, кости крушит. Но пока ты его подымешь- три раза брюхо проткнут, нутро наружу вы-вернут.

— Н-да-а, — тянул дружинник озадаченно, — верно сказал киевский волхв: не зазнавайтесь. Такой у нас меч да этакий. Он, конечно, добрый, спору нет, но, выходит, не самый лучший. А ведь хитрость невелика — облегчить, чуть изогнуть. И выгодно это: из одного выйдет четыре.

Руслан, морщась, поглаживал рубец на шее.

— Что, рогаткой натерло?

Им, как скоту, надели рогатки, скрепленные между собой волосяными веревками.

— Петлей захлестнули, — сипло ответил Руслан. — Саднит.

Идар — осуждающе, но и с восхищением:

— Арканы бросать они умеют. И булавой, топорами сноровисто бьют. Воины, брате. Прирожденные. Послали на левый берег приманку, горсть своих бойких ребят — князь, дурень, и рад, всю рать переправил. И остался, считай, ни с чем. А эти — возьми да ударь, откуда их ждать не ждали. Вплотную подкрались. За спиною торчат, смеются небось: мол, глухари, хоть уши рви, не обернутся. А мы — с бедными смердами возимся, истинной беды не чуем.

— Учуешь. Небось Калгаст каждую тропку им показал, каждую ветку сухую — прошли, не хрустнули.

— Калгаст? — Идар помолчал, вздохнул, сказал стесненно: — Он, брате, тут вовсе сторонний.

Ладонь Руслана замерла на глотке.

— Чего ж тогда… зачем ты их…

Идар сердито пожал плечами.

— Велели.

— А волхв… — Руслан стиснул горло: душило его изнутри, а казалось — сам хочет себя удавить. — Волхв… он знал, что Калгаст — безвинный?

Идар потускнел.

— Это мне неведомо. Я, друже, человек подневольный. Что скажут, то и делаю.

Руслан уронил ладонь.

— Кто же… кто выдал козарам пути?

— Кто? — Идар ответил неохотно: — Славонег. Мой брат.

— Волхв Славонег? Говорили, пропал прошлым летом. Когда северян ходили разорять.

— Выходит, не пропал. Я сразу его узнал, хоть и надел он козарский кафтан, сидел на лошадке лохматой. Ведь брат. Секиру занес надо мною. Кричу: «Славонег!» Наклонился, шипит: «Это ты? Тише, дурень. Беги, схоронись где-нибудь. Потом потолкуем». Не привелось. Тут же убили бедолагу. Смерд Чернь ножом изловчился достать. Эх, горе. А ты чего побелел? Калгаста жалеешь, Добриту с Нежданом? Плюнь. Все равно не вернуть. Ты, друже, думай о себе. Может, сумеем уйти? А то уведут бог весть куда. Продадут ромеям, придется слезы лить. Выкупить некому.