Константин Симонов - Товарищи по оружию

Во всем этом чувствовалась скрытая ирония, адресованная не самим пленным, а тем, кому предстояло принимать их.

«Забирайте ваших солдат, господа генералы и офицеры! – как бы говорила вся эта картина. – Забирайте вместе с вашими шинелями и вашими одеялами, вашими носилками и вашими продуктами! Забирайте и больше никогда не возвращайтесь сюда, если не хотите еще раз пережить Халхин-гольский позор!»

Мельком оглядев ряды носилок и на секунду задержав взгляд на ящиках с продуктами и вином, японский полковник высоко поднял голову и, придерживая рукой меч, быстро пошел вдоль носилок на своих коротких, крепких, пружинящих ногах.

– Если ваши летчики забыли взять с собой продукты, – сказал Артемьев, когда они дошли до стоявших в конце шеренги ящиков, – то вы можете взять все это, мы специально приготовили.

– Очень большое спасибо. – Полковник ненавидяще улыбнулся и, круто повернувшись, пошел назад между двумя рядами носилок.

Теперь Артемьев шел позади него. Проход между носилками был узкий. Справа были накрытые одеялами ноги; слева – запрокинутые на подушки лица, с глазами, закатывавшимися вверх, как только на них падала тень от фигуры полковника, шедшего первым.

Все раненые молчали. Только один, – должно быть, с ампутированными ногами, потому что одеяло ниже колен совершенно плоско лежало на носилках. – когда мимо него проходил полковник, хрипло и жалобно спросил по-японски:

– Господин полковник, что с нами будет?

Полковник вместо ответа очень быстрым, почти молниеносным движением отпустил меч, который он до этого придерживал на ходу, и меч, отскочив от коленки полковника и подпрыгнув в воздухе, коротко и сильно ударил раненого концом ножен по голове.

Артемьев, шедший на два шага позади, мог поклясться, что все это было сделано нарочно, но полковник сквозь зубы пробормотал японское извинение и на ходу повернулся к Артемьеву, уже снова придерживая меч рукой.

– Очень неудобная вещь, – сказал он. – Всегда что-нибудь случается. Варварская традиция, не правда ли? – И, улыбнувшись, пошел дальше.

– Ах ты сволочь белогвардейская! – громким шепотом возмутился Иванов.

– У вас же инструкция – не вступать с ними в переговоры, – тоже шепотом, оборачиваясь на ходу, сказал Артемьев.

– А я не с ними вступаю, а с вами.

– А они слушают.

– А черт с ними, пусть слушают, – сказал Иванов. – Все равно ихний рабочий класс когда-нибудь их к стенке поставит!

Наконец все гуськом дошли до конца прохода между носилками и остановились; в небе нарастал прерывистый гул, и Артемьев, повернувшись на восток, увидел четыре низко шедших японских транспортных самолета. Через несколько минут они сели. Три оказались пустыми, из четвертого сначала вышли двое японских военных врачей, потом высыпало полтора десятка солдат, и лишь после этого санитары вынесли на носилках двух наших тяжелораненых, подлежавших передаче. По списку Артемьева, одни из них был лейтенант-танкист Дремов, другой старший сапер Колесов.

Первым вынесли лейтенанта. Его наголо обритая голова была беспомощно, как у подстреленной птицы, закинута за край носилок.

– Одна нога ампутирована до таза, – сказал подошедший вместе с Артемьевым к самолету наш военврач, приподнимая оборванную шинель, которой прямо поверх перевязок, без простыни, был накрыт раненый. – И, кажется, начался гнойный процесс, – добавил он, хотя Артемьев уже и сам почувствовал запах гниющего тела.

Лейтенант облизал губы, открыл глаза, увидел наклонившиеся над ним лица Артемьева, врача и танкиста, попробовал приподнять голову, не смог и бессильно заплакал.

– Ну и гады! – сквозь зубы выдохнул Иванов, глядя вверх и как будто ни к кому не обращаясь, но в то же время нарочно тесня плечом стоявшего рядом с ним японского полковника.

– Что? Как вы сказали? – отодвигаясь, спросил японец.

– Ничего он не сказал, – ответил Артемьев, заслоняя собой Иванова и за спиной делая ему рукой жест, чтобы он отошел. – А вот я… – Он уже увидел вторые носилки – со старшиной Колесовым, грязным, небритым, полуголым, лежавшим тоже под рваной шинелью, в гимнастерке с выдранным до плеча рукавом – Я не приму от вас в таком виде наших раненых.

– Как? Почему? – быстро заговорил полковник. – Мы же сдаем их так, точно так, как они попали к нам в плен.

– Не приму, – упрямо, с ненавистью повторил Артемьев – пока врачи не составят с моим врачом акт о состоянии ранений и об антисанитарном виде, в каком доставлены люди.

– Такие акты не входили в соглашение, – холодно возразил японец.

– Начинайте писать акт, – повернулся Артемьев к нашему военврачу.

– Это произвол, – сказал полковник. – Мои военные врачи не будут подписывать такой акт.

– А не будут – так не будет и обмена пленными, – сказал Артемьев и увидел, как лежавший вместе с носилками на земле старшина приподнялся на локтях и потянулся к нему с выражением отчаяния на лице.

– Можете поднимать в воздух свои самолеты, – жестоко добавил Артемьев. – Ваши раненые пока останутся у нас.

– Это произвол, – повысил голос японец. – Наше командование пошлет протест вашему командованию, и вы за это поплатитесь.

– Ничего! Поднимайте в воздух самолеты! – повторил Артемьев, готовый чем угодно поплатиться завтра, лишь бы не уступить сейчас.

– Хорошо, – сказал японец, – мы тоже возьмем обратно ваших раненых и тоже подождем с передачей.

Он сказал это не особенно уверенно, считая, что два человека, которых он заберет обратно, слабый аргумент по сравнению с семьюдесятью девятью пленными, которых ему не возвратит этот русский капитан. Но аргумент, казавшийся японцу слабым из-за разницы в цифрах, был страшен для Артемьева. Он знал, что уже не может отступить от своего требования – составить акт, но он не мог и отдать обратно этих двух: потерявшего сознание лейтенанта, которому сейчас впрыскивали кофеин, и бородатого старшину, судорожно схватившегося за носилки и ждавшего, что же будет.

– Наши раненые останутся здесь, – помолчав и решившись идти до конца, сказал Артемьев. – Я вижу, что вы плохо с ними обращаетесь. Я вам не верну их.

– Грузите их обратно! – закричал полковник по-японски своим врачам, упирая руки в бока и расставив ноги.

– Господин полковник, – очень тихо сказал Артемьев и так же тихо взял японца за локоть и повернул лицом к нашим позициям, где, хорошо видные отсюда, стояли четыре танка, – если вы это сделаете, прикажу открыть огонь по вашим самолетам.

Сам еще не зная, как он это сделает, Артемьев твердо знал одно – что никакая сила не заставит его вернуть японцам двоих ваших. Это была одна из тех минут, редких даже в судьбе военного человека, когда все подготовленное его предшествующей жизнью сосредоточивается в одном-единственном поступке.

Наступило гнетущее молчание. Японец, очевидно, колебался, как ему отнестись к угрозе Артемьева.

Но в эту минуту Иванов, стоявший рядом с Артемьевым и смотревший на него благодарными глазами, вдруг но какому-то наитию, необыкновенно кстати, выпалил, обращаясь к Артемьеву и показывая пальцем через плечо назад, в сторону танков:

– Разрешите передать приказание?

Эти слова, произнесенные решительным тоном, в сочетании с тем, что произнес их именно танкист, доконали японца. Он сделал своим врачам небрежный жест двумя пальцами, отменявший предыдущий приказ, и сказал, чтобы они посмотрели акт, составленный русским врачом, и доложили его содержание.

– А мы со своей стороны, – примирительным тоном сказал Артемьев, – не возражаем, если ваши врачи тоже составят акт, в каком виде мы доставили ваших раненых.

При том состоянии, в котором Артемьев сдавал японских раненых, его предложение насчет обоюдного акта было насмешкой, но японцу приходилось отвечать.

– У меня нет инструкции, чтобы принимать от нас наших раненых по состоянию их здоровья и обмундирования. У меня есть инструкция, чтобы принимать их по имеющемуся у меня именному списку, – сказал японец, сердито придыхая между слишком длинными для него русскими фразами. – У меня есть приказ и дисциплина японской императорской армии. Я не придумываю, как вы, дополнительных процедур из собственной головы, господин капитан.

Артемьев пожал плечами. Он остался победителем, и теперь японец мог сколько угодно утолять оскорбленное самолюбие.

– Очевидно, у нашей и у вашей армии, – продолжал полковник, – разница в принципах. У нашей армии принцип – возвращать пленных так, как они поступили к нам. А у вашей армии, очевидно, принцип – возвращать больше, чем вы взяли. Может быть, пока они были у вас в плен, вы постарались их снабдить не только новыми одеялами?