Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

Оба молча стояли над поверженным Клевецким.

— Кажись того… готов, — побелевшими губами сказал Гаврюха. — Куда его теперь?

— Отвезёшь на любой мусорник. А лучше всего на Листовскую. Там, за кочегаркой, горы жужелки и со стороны Кудрявой балки дорога наезжена. Он там назагадывал людям загадок, будет ещё одна. Только с дороги не съезжай, отволоки до жужелки. Да смотри, не попади на глаза Шурке Чапраку — тот парень ушлый.

Гаврюха отвёз и выкинул труп меж кучами золы под Листовской кочегаркой…

Но бухгалтер не умер. Через какое-то время Дина разыскала его в Макеевской больнице: парализованного, безъязыкого, едва узнающего людей.

Из Юзовки никто им не интересовался. К тому времени комиссия сверила в банке счета Листовской, там всё оказалось в ажуре, только непонятно было, почему сбежал бухгалтер. Управляющий банком, который своими руками открыл ему дверь служебного хода, про абызовский чемодан предпочёл умолчать.

…Мы позволим себе забежать далеко вперёд, чтобы уже не возвращаться к этой истории. Со временем Дина перевезла Леопольда к себе домой в Юзовку. Он был полностью парализован, не разговаривал, только всё слышал и видел. Ухаживала за ним истово, как за снятым с креста. Она и объясняться с ним научилась — показывала одну за другой буквы: при виде той, которая нужна, он закрывал глаза. Однако каждый раз, когда она допытывалась, что с ним произошло в ту ночь, отвечал: «не помню». Едва останавливал глаза на букве «н», она, раздражаясь, спрашивала:

— Всё ещё не помнишь?!

Он подтверждающе закрывал глаза. Был уверен, что если скажет о своём походе к Наце, то во второй, и теперь уже в последний, раз окажется на мусорнике.

В самое голодное время в конце зимы он сложил из букв два слова: «топор» и «чемодан». Дине долго пришлось поработать, но когда открыла чемодан — едва не потеряла сознание. Она отобрала несколько золотых, не самых дорогих, вещиц, остальное спрятала по разным местам. С родителями теперь общалась совсем мало и почти не интересовалась их жизнью.

Весной девятнадцатого, так и не выдав тайну той ночи, Клевецкий умер. Дина его похоронила и оплакала. А когда в Донбасс вошли деникинцы, когда генерал Май-Маевский вешал на фонарных столбах шахтёров и устраивал массовые порки, в белогвардейской газете промелькнула заметка:

«ГРАЖДАНСКИЙ ПОДВИГ РУССКОЙ ЖЕНЩИНЫ

Вчера в штабе командующего в присутствии высших офицеров, представителей духовенства и прессы скромная мещанка Диана Штрахова передала крупные ценности в золоте и дорогих камнях для их употребления на борьбу с большевиками. В помыслах о свободной России она не пожалела сбережений, скопленных тяжёлым трудом за многие годы».

Братья сидели рядом и пили чай с сахаром. Анна принесла с Макеевского базара несколько бубликов — чёрствых, из настоящего крутого теста, а потому твёрдых, как булыжники. Зубы у парней были крепкие, чай горячий, у Шурки на усах даже оседали капельки пара. Когда он, чуть своротив в сторону усатую губу, откусывал маленькими кусочками сахар, в глубине рта вспыхивали голубые искорки.

Воскресный день выдался пасмурным, за окном моросил занудливый дождик, там всё было выкрашено в чёрные и серые тона: кадушка, давно переполненная, вода с крыши падала в неё и тут же скатывалась через верха бугристая, напитавшаяся влагой земля в палисаднике; забор, обитый по верху ржавой прядью старого каната… Оттуда в комнату сочился не свет, а серость — хоть лампу зажигай.

Но братья сами по себе излучали свет. Ещё бы — не часто им приходилось теперь встречаться. О многом надо было переговорить, да и перемолчать вместе… Вот уже месяц, как Роман Саврасов назначил Сергея механиком, а совет управления утвердил. И доставалось ему как солёному зайцу. Назаровцы прославились на всю округу тем, что одними из первых ввели восьмичасовую упряжку, а выработку при этом (на одного работающего, разумеется) не уменьшили. На руднике вообще теперь добывалось чуть больше трети того, что раньше. Правда, сам Роман Николаевич и его помощники дневали и ночевали на работе. Саврасов прорвался в «Монотоп» и одному ему известными путями вырвал заказы на уголь. — Обскакал ты меня, братуха, — без тени сожаления говорил Шурка. — Слыхал, что сам золотниковую коробку паровой машины разбираешь. Когда-то тут на всю Донскую сторону один Штрахов умел это делать. — Не велика мудрость, — скромничал Сергей. — Саврасов говорит: «У тебя, Чапрак, только и забот, чтобы все колёса крутились».

Анна тоже присела у краешка стола, но так, что в любой момент готова была встать, подать, метнуться к плите, где у неё что-то готовилось. Поглядывая на братьев, она ворошила целую кипу газет, которые Шурка приносил домой из ревкома. Братья говорили о работе, о шахте так, будто в этом и заключался весь смысл революции.

— Эх, Шурка… На той неделе был я в Прохоровке, посмотрел, как на электричестве работают: подъёмник, вентиляция… Вот что постигать надо. Я бы уже подобрал человек с десяток, чтобы по воскресеньям учились.

— Успеешь, — охладил его Шурка. — Тут пока лишь бы шахту не закрыть. Вся Россия замерзает, а нам уголь некуда девать. Не вывозят. Уже сам начинает загораться.

Братья сидели на одной лавке разутые, опустив босые ноги на чисто выскобленный тёплый пол. Непогода за окном вроде бы охраняла уют этого дома. Шурку распирало от сознания того, что у него такой хороший брат и такая жена, и что они понимают друг друга. — В общем, — согласился он, — никто не против, чтобы рабочий человек учился и впрок себя готовил. Да только разве сейчас? Если честно разобраться, мы даже не знаем, где живём-проживаем по нонешним временам… В Питере — там Советская власть второй месяц уже, а тут даже не знаем, как считать.

И он, пожимая плечами, стал обсуждать нынешнее положение вещей, с которым приходилось сталкиваться как представителю власти. Действительно, получалась опасная мешанина. Десятки шахт вдоль левого берега Кальмиуса тяготели к Юзовке — крайнему поселению Бахмутского уезда Екатеринославской губернии. Но в последнее время всё большее влияние на их жизнь и устройство оказывал Донецко-Криворожский обком во главе с Артёмом, который находился в Харькове.

Официально левый берег Кальмиуса, а это пол-Юзовки, относился к области Войска Донского. Атаман Каледин власти Советов не признавал и теперь, сидя в Новочеркасске, собирал под свои знамёна лучшие силы контрреволюции. Одна за другой в Донбасс прибывали новые сотни казаков на помощь тем, что уже стояли в Макеевке, на Чулковке и в других местах. Есаул Чернецов в ноябре прошёлся по нескольким рудникам, разгоняя ревкомы, арестовывая активистов.

Малочисленные рабочие дружины отдельных шахт, которые не могли оказать серьёзного сопротивления казачьим сотням, уходили на правый берег Кальмиуса. В самой Юзовке осенью 1917-го скопилось до двух тысяч вооружённых людей. Они заняли почти все общественные помещения, некоторые пришли с семьями, жили как на вокзале, голодали, и конца такому положению не предвиделось, потому что не было крепкой организующей руки.

— Мы бы с Анной тоже подались в Юзовку, — рассуждал Шурка. — Здесь того и гляди нагрянут и возьмут под микитки. Семьдесят штыков у нас в дружине, а от казачьих казарм, если верхом, полчаса ходу. Ну, один раз оборону ещё выдержим… Только в Юзовке не легче. Центральная Рада считает её своей, гетьман, как и Каледин, Советы не признаёт. Вона сколько у нас хозяев! Ещё где-то господин Кадомцев не сказал своего слова… Там, в Юзовке, наших штыков много, а порядку нету. Придёт одна крепкая рота и всем по соплям надаёт.

— А у кого сейчас есть эта крепкая рота! — сказала Анна.

— Наше счастье… — сделал вывод Сергей.

Они говорили ещё и о делах семейных, Шурка сокрушался, что давно не был на Ветке у матери.

— Ты же теперь с Худяковым часто видишься, как там наши?

— Был я у них. Таська уже читает вовсю. Школу временно закрыли, так Соня по вечерам даёт уроки. Для Стёпки. Ну, а девчонки при этом. Соня днём, считай, и не бывает дома — то в Совете, то на митингах, в село её посылали.

— Большевичкой стала, что ли?

— Не… Говорит — беспартийная. А якшается больше с эсерами.

— Жалко. Хороший она человек, — потупил взгляд Шурка, задумавшись о чём-то. И, как бы отрешаясь от своих мыслей, тряхнул чубом, скосил взгляд на брата: — Ты мне всё про Соню да про Соню. Как мать?

— Что мать?.. Она с детьми как ровня. В жмурки играет, девчонки с нею шушукаются.

— Свыклись мы, братуха. Мать у чужих людей, а мы — вроде бы так и надо.

— Куда деваться-то? Ведь звали к себе — не пошла. Дуся её забирала, тоже не понравилось. Конечно, маманя как дитё, только всё равно за руку её не уведёшь. А у Худяковых она нужна всем. От этого ей и спокойно. Я так понимаю.