Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка

В этот вечер пани Кунгута сделала первую попытку научить своего мальчика читать «Отче наш». Но это не удалось. Мальчик заснул у нее на руках… И снился ему сон, будто из глуби лесов подымается к небу темный столб дыма и будто из этого столба с веселым пеньем вылетают птицы и садятся на заиндевевшие деревья. И он во сне постарался этим щебечущим птицам засвистать. И это ему удалось.

В ту зиму, когда магистр Рокицана произнес над маленьким Палечком свою проповедь, ребенок рос, как гриб после дождя. Он был небольшой, кругленький, с хорошеньким твердым подбородком. Хорошо рос зимой, а весной — и того лучше.

Запестрели цветами луга вокруг замка и зазеленели молодые всходы, брызнули из травы маргаритки, а на влажных местах — одуванчики и подорожники и повилика по откосам рвов.

Ян ходил босиком, иногда в одной короткой рубашонке, со своим слугой Матоушем Кубой по полям и заставлял его говорить названия разных цветов. Но Матоуш говорил, а Ян поправлял. Маргаритки называл звездочками, коровяки — свечками, повилику — шариком, одуванчик — солнышком.

Матоуш Куба дивился его разуму, глядя с почтением на мальчика, которому служил и у которого учился. Он учился у него также рассказам о веселых воробьях, которым всюду хорошо — на дворе и в поле, на крыше и на дереве, зимой и летом — и которые вечно полны смеха, лишь бы было что есть.

Ласточек Ян сравнивал с черными камешками, пускаемыми из пращи, и тихо, благоговейно любовался их гнездами на конюшне. Над гусями смеялся, когда они в чванливом гневе гонялись за ним, рассчитывая запугать его своим громким шипеньем. Но любил, когда они плавают в воде, и, увидев их щиплющими траву, тотчас гнал в реку, говоря, что гусю полагается быть в воде, как рыцарю на коне. С утками вел препотешные беседы. Спрашивал их, когда они научатся ходить как следует и почему кивают головой на все, что им ни скажешь: и одно, и прямо противоположное. Почему хоть раз не покачают головой: нет! Курам сыпал зерно и говорил про них, что они похожи на Доротку и Барборку, когда те болтают во дворе, а петуха уважал за его гордую походку и чопорную надменность.

Ян сам воспитывал себя, хотя воспитательницей его была мать, учителем — капеллан Йошт, а пажом и слугой — добрый, толстый Матоуш Куба Мать приучала его чтить память отца, любить родную землю, поля и горы, охраняющие замок. Ян часто спрашивал об отце. Спрашивал также, почему у других детей — один отец на земле, а у него — два отца на небесах: его собственный, рыцарь Ян Палечек, и бог-отец?

— Маменька говорит, что бог-отец позвал моего отца к себе, чтоб у меня была двойная охрана, — сказал он раз Йошту на уроке латинского языка, которому капеллан начал обучать его с четырехлетнего возраста. — Но лучше бы у меня был отец здесь, на земле: мне было бы веселей.

Спросил он и о том, зачем отец его поехал на войну, когда мог спокойно оставаться дома. Йошт смутился, так как и с его точки зрения смерть пана Палечка противоречила всей жизни этого человека. Йошт попробовал завести речь о христианских добродетелях. Но Ян ждал ответа. Капеллан сказал кое-что в том же духе, в каком построил свое надгробное слово на похоронах рыцаря: о любви к своей стране, о том, что отец Яна пошел защищать родину, когда на нее напали враги.

— Но Прокоп Великий, который, мне говорили, держал меня годовалым ребенком на руках, тоже воевал ведь в чужих землях. Значит, там тоже умирали ради своей любви к родине?

— Да, сын мой. Даже в Ветхом завете говорится о доблестных героях, защищавших свою землю и бога против филистимлян.

— Но ведь у нас здесь и у них там, за горами, — один бог. Разве он не тот же самый?

На этом капеллан Йошт окончил урок, а вечером сообщил пани Кунгуте, что маленький Ян — дитя великого разума, и надо быть очень осторожным, чтоб он из-за этого разума не потерял здоровья, так как бог не любит, чтобы деревья вырастали до неба.

— Ежели бог сделал его таким, то, конечно, не погубит. Это не от меня, — улыбнулась она. — Это — те книги, что были в голове у моего покойного мужа. Ребенок родился, когда муж был уже очень ученый. Родись он, когда мы были молоды, он не был бы таким сообразительным.

Она сказала это с тихим вздохом. И, нахмурившись, подала Йошту руку. Капеллан откланялся и ушел к себе в комнату.

Ян научился читать, когда ему еще не исполнилось пяти лет. И так как в замке, кроме Йошта, не было человека, который умел читать, и только некоторые умели подписывать свое имя, Ян добрался до отцовских книг, остававшихся со смерти отца никем не тронутыми в большой зале. Он стал читать, что попадет под руку. Напрасно напоминал ему Йошт, чтоб он придерживался Житий святых, напрасно учил его латыни по тексту легенд. Ян читал произведения светские и даже еретические. И больше того — размышлял о них.

Нынче читал, как взрослый, а завтра, встав во главе стаи ребятишек, стрелял с ними из пращи, лазил на яблони, ловил птиц силками, купался в реке и вел бои, в которых одна сторона называлась Табором, а другая — Прагой. Они подвешивали Матоушу Кубе к подбородку лисий хвост, привязав его к ушам веревочкой, и преклоняли перед Матоушем колени, величая его королем Зикмунтом. Сын кузнеца, черноволосый Мартин, выступал в этих сражениях с бумагой в руке, которую они называли компактатами, и, понося еретиков и сторонников причастия в одном виде, это хамье и сброд, кидали друг в друга камин, причем Ян как-то раз появился верхом, крича: «Эй, смотрите на меня, я еду на коне, верховный служитель божий!»

При этом он благословлял сражающихся, имея на голове конусообразный бумажный сверток в виде папской тиары.

Капеллан Йошт не на шутку рассердился и наложил на юного Палечка наказание. Ян, как полагается, покаялся в часовне Иоанна Крестителя, а после того как вымолил жалобно прощение, на другой день созвал мальчишек и разыграл с ними Базельский собор.

— Я имею право изображать базельских послов. Они брали меня на руки, когда я был несмышленышем.

Через несколько мгновений собор превратился в битву у Липан, Палечек опять стоял во главе победителей и, обратив босых таборитов в бегство, провозгласил славу Праге и папам, к которым принадлежит и он, сын рыцаря Яна Палечка, павшего за правду божью и благоденствие своей родины.

Но после боя, собрав победителей и побежденных, он показал свои пять пальцев и сказал:

— Этот варил, этот жарил, этот пек, этот крутил вертел, а этот — все съел!

Ребята засмеялись, а он продолжал:

— Этот короткий — сирота, что все время новую кашу заваривал, рядом с ним — таборит, который других живьем жарил, а вот этот, который во время голода пироги пек, — это пражанин, а вертел крутил пан однопричастник. Но большой Палец, Палечек… — тут он показал на себя, — все съест!

И повелительным жестом распустил своих воинов.

Так в удаленном замке ребячьи головы откликались последними отголосками на дискуссии Базельского собора, бои таборитов и походы сирот, так превращалось в игру геройство божьих воинов и так в баламутье эпохи рос ребенок, подобно свежей и гордой липке.

Первые несколько лет жизни Яна протекли, как вода в горном потоке. Скача по камням, веселые, буйные. Потом поплыли тихие годы, озаренные солнцем. Ручей жизни вился по луговине, потом вступил в лес, под сень деревьев, побежал по болотам, омывая стебли тростинка. Над ним пели лесные птицы и мягко лились сквозь ветви елей широкие золотые лучи. И порой бывало грустно.

Тогда мальчик садился в тени замка и глядел мечтательно вдаль. У ног его — зеленые луга и многоцветные узкие полосы пашни. На лугах — пестрый скот, колокольчики стада, крик пастухов. Луга подступают к лесам. А от ближайшей лесной опушки до далеких, бесконечных, серебряных просторов на горизонте ходит волнами раменье. Катит волны свои по холмам, продолговатым и островерхим, спускается в ложбины и взбегает, как по ступенькам, на новые холмы, разбегается вширь по горным склонам, меняет окраску с зеленой на серую и черную, прикрывается фатой голубоватых испарений и пропадает на горизонте в толпе невысоких кряжей и острых пиков, оканчиваясь утесами и огромными глыбами. Над раменьем курился дым от ям углежогов, словно от сжигаемой жертвы, а над скалами гордо кружили соколы и ястребы… С болот взметнется порой стая диких уток, над лугами трепетно промерцает аист и, махая короткими жесткими крыльями, осторожно сядет на крышу избы. Был полдень солнечных лучей, большеглазых стрекоз и опьяненных мотыльков. Трапы колосились, и жужелицы бегали, как будто без всякого смысла и цели, по желтой осыпающейся глине. Колокол бил полдень, и мальчик торопился домой, за стол к стареющей матери, которая на некоторое время тоже присаживалась к столу, чтобы поговорить с сыном и отдохнуть от хлопот.

По-другому задумчивая тишина была в годы, когда он принялся читать самые разнообразные рукописные книги в прежней отцовской парадной зале. Там он нашел путешествия в Святую землю и Хроники, прочел Далимила[29] и о Брунцвике[30], там волновался над легендами и непонятной поэмой о Тристане[31]. Там читал и Писание, хотя отец Йошт не любил, чтобы дети рассуждали о предметах божественных.