Явдат Ильясов - Башня молчания

– Это так, – вздохнул Хусейн. – Но, скажем, лошадь нужна человеку для представительности.

– Худо, коль человека представляет конь верховой или скажем, осел…

– Ох уж эти поэты! – Гранат, размятый костлявой сильной рукой Хусейна, обвис, как тряпичный кошель. – Их не переспоришь. Но мы не за этим сюда явились. Знаешь, зачем, «Господин Зачем»?

Омар, конечно, сразу догадался, из-за чего пришли эти двое. Но все же сказал:

– Нет. Ума не приложу. Я думал: просто так, проведать.

– Судья не посещает людей просто так. – Хусейн ногтем надорвал кожуру граната и выцедил в чашу рубиновый сок. Он почти наполнил ее: вот какой выбрал сочный гранат. – Есть важное дело. На тебя поступила жалоба от жителей вашего квартала. – Хусейн поднес чашу ко рту. – Говорите, почтенный, – кивнул он имаму.

Имам, до сих пор скромно сидевший, в сторонке, произнес с торжеством, предварительно откашлявшись, как перед проповедью в мечети:

– Ваша милость, э-э, соизволили… э-э… соблазнить девицу, живущую с вами по соседству. – Был он жалким, пропахшим потом и грязненьким.

«И этому слизняку я должен был, по шариату, поцеловать при встрече руку», – подумал Омар с омерзением.

– Соблазнить? Ха-ха! Слыхали старый анекдот? Один спросил: «Может ли мужчина сделать насилие над женщиной?» – «Может, – ответил другой. – Если не успеет убежать от нее». Уж тут – кто кого.

– Все равно. Сожительство без брака – прелюбодеяние. Прелюбодеяние – грех. А грех, по шариату, уже преступление.

– Преступление, – подтвердил судья. И осушил чашу с гранатовым соком до дна. – За такое преступление мусульмане, собравшись толпой, могут побить виновного каменьями.

– Но, чтобы загладить свой грех, я готов жениться на ней! Почему вам непременно нужно отдать Эль-Мирру этому дурачку? Она с ним пропадет. Отдайте мне, я хорошо заплачу, и делу конец, к всеобщему удовлетворению. Чем я ей не пара? Волосы поредели, лоб оголился? Но сколько мы видим на улице плешивых бойких молодцов. Зубы потемнели от вина? У каждого второго юнца нет половины зубов. Хоть они и не пьют вина. Кожа на локтях немного сморщилась? Это видно, когда выпрямишь руки; согнешь – она натягивается и становится гладкой. На лице появились морщины? Что поделаешь. Жаль, что лицо стареет раньше души и тела…

– Нельзя, – покачал имам головой. – Хаким из порядочной семьи. А ваша милость – человек с пятном. Возьмет Эль-Мирру он, это будет благопристойно. Возьмете вы – возникнет смута в умах прихожан, что недопустимо.

– Где и какое пятно вы узрели на мне, почтенный? – вскипел Омар.

Священник унылым взглядом обратился к судье за помощью.

– Ты, – разъяснил судья терпеливо и мягко, берясь за второй гранат, – со своим особым положением, просто не знаешь исламской общины. Видел форму для отливки сырцовых кирпичей? Кирпичей – великое множество, форма – одна. Так вот, в квартале все, что не лезет в одну эту общую форму, короче, все, что необычно, то подозрительно и потому опасно. Каждый должен ходить, одеваться, есть, думать и говорить, ложиться с женой, посещать отхожее место и совершать омовение точно так же, как все. Ничем не отличаясь от других. Только так и не иначе! И никаких раздумий, сомнений, в противном случае в мире наступит хаос. А ты все делаешь по-своему. Ты в квартале вроде прокаженного…

– Понятно, – кивнул с печалью Омар.

– Ты здесь чужой, – добавил Хусейн.

– Странное дело! – вскричал Омар. – Почему я чужой у себя, в своей собственной родной стране? Я здоров ее здоровьем и болен ее болезнями. И все же – чужой для арабов, чужой для иранцев. Для тюрков – тем более. Чужой для царей, для обывателей – тоже. Черт знает, на что все это похоже! Может, скажете, я в стихах учу убивать, обманывать, грабить? Унижать человека? Угнетать человеческую мысль? Притеснять человеческую личность? Зову к измене и вражде, к подлости и раболепию? Наоборот! Я своим каждым четверостишием говорю человеку: «Будь справедлив, добр и разумен. Горд, независим и честен. Свободен от страха и предрассудков. Не унижай и не унижайся. Уважай в себе и других человеческое достоинство».

Если я бичую людей, то отнюдь не из ненависти к человеку, а затем, чтобы открыть им глаза на самих себя и помочь подтянуться до уровня мыслящих существ.

– Поэтому и чужой, – кратко сказал судья.

– Все это блажь. – Омар устало махнул рукой. – Я свой всему Востоку. И всему Западу тоже. Всему миру! Это вы – даже сами себе чужие.

– Мы можем, – строго объявил имам, – ославить тебя в мечети перед толпой и выселить из квартала. – Чувствуя поддержку судьи, он осмелел.

– Выселить? – Омар оскалил зубы. Его уже мутило от этой дурацкой беседы. – Попробуйте! Я найду на базаре за две с половиной тысячи золотых шайку джаванмардов и поставлю их дом стеречь. Слыхали о таких?

– Это те, у которых ножи в два локтя длиной? – побелел судья.

– Вот именно. И не короче. – Омар взял линейку, метлу и показал на ее черенке, какой длины стальной джаванмардский нож. – Сразу двух тощих судей можно проткнуть. И плюгавого имама квартальной мечети в придачу. Знаешь анекдот про судью и пройдоху? Один святой человек привел к судье пройдоху и говорит: «Он мне должен триста динаров, но не отдает». Пройдоха держит руку за пазухой, халат оттопырен, там что-то большое. Может, слиток золотой. Судья смекнул, что ему будет больше пользы от пройдохи, и вынес решение в его пользу.

Когда обиженный святой ушел, пройдоха сказал судье: «Хорошо, что ты вынес решение в мою пользу, а то бы я проломил тебе голову». И вынул из-за пазухи тяжелый камень…

– Ну, зачем же… так резко, – сказал Хусейн миролюбиво. – За те же две с половиной тысячи ты можешь откупиться от пострадавших.

– Разве не я – пострадавший?

– Тысячу мы отдадим тетке несчастной жертвы.

– Несчастной? Хе. Впрочем, и впрямь она – жертва. Но не моя, а ваша. Ваших жестоких обычаев.

– Другую матушке жениха, которая согласилась прикрыть ваш грех.

– Да-а. Вполне «порядочное» семейство…

– И по двести пятьдесят возьмем себе за труды.

– Не морочьте мне голову! Будто я не знаю вас. По тысяче с ним, – поэт кивнул на муллу, – вы возьмете себе, а тем дадите по двести пятьдесят золотых. Если дадите. Но это меня не касается. Делитесь, как хотите. Главное: если я заплачу, вы меня оставите в покое? Вы и ваш благословенный квартал, – ох, чтоб его подземным толчком в пух и прах разнесло! Мне нужно работать. Писать.

О боже! Как он устал, как все это ему надоело…

– Работай, себе на радость. И государству на пользу.

– Готовь расписку, мошенник! Не сок гранатовый пьешь – кровь мою пьешь. Посидите тут во дворе. Пока я схожу к саррафу-меняле, у которого деньги держу. Дома – боюсь. Знаем вас. Много вас…

Он ушел к саррафу, заперев предварительно в доме дверь на замок. Замок, хоть и деревянный, крепкий – и хитрый. Это внутренний засов. Ключ – палочка с шипами, расположенными в определенном порядке, вставляется в щель, скрытую в резных узорах двери. Зубья его попадают в соответствующие отверстия запора и поднимают штифты, после чего, просунув руку в особое оконце, можно отодвинуть засов. Разгадать секрет запора невозможно, ключ к такому замку не подберешь.

Оконные ставни он тоже сначала закрыл изнутри на крюк. Не хватало еще, чтобы эти законники рылись в его «Книге печали». Омар не забыл, как в Самарканде дворецкий Юнус решил ни с того ни с сего сжечь его рукопись. По дороге поэт, не утерпев, завернул к харчевне «Увы мне». Душа разрывалась на части, эти части густо дымились. Их следовало залить вином.

Хищницы! Будьте вы прокляты с такой вашей любовью…

Сами, дуры, только и рыщут, ищут, перед кем бы распустить павлиний хвост. Где былая девичья скромность? Влипнет в историю, а ты – отвечай. Ну, попробуй теперь какая-нибудь к нему сунуться с розами…

Мимо прошло, звеня ножными браслетами, некое стройное диво в чадре. По легкому шагу и гибкому стану определил Омар – молода. Поэт не выдержал:

– Ох! Ох, до чего же статна! Но лицом, должно быть, безобразна, а то б не скрывала его под чадрой.

Она обернулась, на миг откинула чадру, – и Омар обомлел, увидев прекрасные, гневно-веселые очи. Н-да-а…

Судья в темно-коричневой накидке и красной феске, перевязанной зеленым платком, торжественно подступил к двери, завешенной цветным пологом, выразительно откашлялся и постучал пальцами по косяку.

– Кули, наам, анта вакили! – произнес он звучно по-арабски условную фразу. И, помедлив, перевел ее на фарси: – Скажи: «Да, ты мой представитель».