Оливье Блейс - Торговец тюльпанами

— Виллем! Что с тобой? — закричали они, высматривая в темноте светлую фигуру.

— Да где же она?

— Кто?

— Где луковица, черт возьми!

Петра пошла на голос и вскоре увидела брата: стоя на коленях, он голыми руками рыл влажную землю. Шорох сыпавшихся комьев и бормотание Виллема в темноте казались на удивление громкими, будто кабан ворочался в подлеске.

Прибежал Яспер с факелом, и дрожащее пламя высветило картину, какая разве что в страшном сне привидится: молодой человек, вымазанный в земле до самых волос, кружится на четвереньках в вырытой им норе, с каждым мгновением расширяя ее яростными взмахами рук.

— Братец! — в ужасе закричала Харриет.

Виллем расхохотался, словно помешанный.

— Где эта чертова луковица, скажешь ты мне, наконец? Куда вы ее дели?

— Какая разница?

— Что значит «какая разница»! Ты предлагаешь оставить четыреста шестьдесят флоринов в земле, чтобы они там сгнили? Предлагаешь скормить такое богатство червям?

— Но ты… ты ведь, кажется, нисколько ее не ценил?

— Я же не представлял себе, сколько она стоит!

И Виллем еще усерднее взялся за дело, горстями швыряя землю и не замечая, что комья летят в сестер. Яспер попытался унять брата:

— Бога ради, Виллем, перестань, умоляю тебя! Если тебе так уж хочется копать, продолжишь завтра, при свете дня…

— Ни за что! Слышишь? Я найду эту проклятую луковицу, даже если мне придется переворошить дюйм за дюймом всю землю от крыльца до ворот и докопаться до самого свода преисподней!

Яспер вопросительно глянул на Петру, воткнул факел в землю рядом с братом и направился к дому, поманив сестер за собой. Виллем остался один.

Его не было довольно долго, но наконец дверь с грохотом распахнулась, и с порога на стол полетел комок грязи: брат и сестры узнали луковицу тюльпана.

— Один раз я ее уже откопал, сегодня второй! — задыхаясь, проговорил Виллем. — Теперь пусть она вытащит нас из грязи! Отец был прав: для нашей семьи начинаются славные времена, и зародыш этой славы — здесь, перед вами…

Каждый Божий день, независимо от того, хмурилось небо или улыбалось, много или мало намечалось неотложных дел, Паулюс ван Берестейн и его сын Элиазар совершали пешую прогулку по городу. Люди должны были считать, что они гуляют ради здоровья, в первую очередь — чтобы побороть досадную склонность к полноте, на самом же деле целью прогулки было наблюдение за восемью довольно далеко один от другого расположенными домами, которые Паулюс сдавал внаем.

Отец и сын шли от дома к дому — вернее, от домика к домику, все они были невелики, строились в свое время по одному образцу и полностью отвечали вкусу ремесленников, которые их большей частью и населяли. Внутри тоже все было одинаковое и одинаково расставлено: пара обтянутых штофом стульев, темный грушевый стол с откидными полами, подбитый медными гвоздями сундук, шкафы для белья и посуды… Даже маленькие картинки, которые ректор по дешевке закупал на сентябрьской ярмарке, и те были одинаково развешены на выложенных плиткой стенах прихожей.

Паулюс путал своих жильцов, потому что они жили в одинаковых домах, новые едва успевали вселиться, а он уже не помнил, ни как их зовут, ни как они выглядят, и потому обращался ко всем безлично: «сударь» и «сударыня», а разговор предпочитал сводить к годным на все случаи жизни общим соображениям насчет погоды или урожаев. У его сына память оказалась получше, и Элиазар при необходимости умел ввернуть какую-нибудь подробность, внушая простаку иллюзию, будто его узнают.

— Вот как, Абрахам, я вижу, у вас новая вывеска!

— Да, в самом деле, старая насквозь проржавела.

— Очень рад вашей обновке. Коли уж вы сейчас при деньгах, не забудьте заплатить за жилье, срок подходит.

Паулюс не старался сойтись со своими жильцами поближе. Во-первых, все они принадлежали к низшему сословию, стало быть, речи их не могли быть ему интересны: что толку слушать рассуждения сапожника или обойщика? А во-вторых, регент стремился сохранить инкогнито: он обожал исподтишка заглядывать в чужие окна и всегда выстраивал свои прогулки так, чтобы остаться неузнанным. Это было нетрудно: людным улицам Паулюс предпочитал проулки, знал их наперечет, и это помогало ему, подобравшись к своим домам окольными путями, свободно подглядывать и подслушивать.

Если не считать одного или двух раз, когда регент пренебрег ежедневной прогулкой, вот так он обходил свои владения уже двадцать лет, и ничто не могло заставить его изменить маршрут. Однако на этот раз он предложил сыну взять между шестым и седьмым домами севернее, и это сильно Элиазара удивило… мало сказать — удивило, привело в полное недоумение.

— Как, отец, вы предлагаете пойти другим путем?

— Почему бы и нет?

— Но мы же всегда ходили только так!

— Согласен.

— И жара просто несусветная!

— Что ж, будем держаться в тени.

— Но… но…

У Элиазара сразу сделалось несчастное лицо — слишком уж он любил все привычное, чтобы согласиться на какое бы то ни было новшество, — и Паулюс пустился в объяснения:

— Хочу навестить одно здание на Крёйстраат. Ночью оно показалось мне привлекательным, теперь надо бы посмотреть, чего оно стоит днем.

— Что вы там делали?

— Провожал одного молодого человека. Одиннадцать дней тому назад.

Брови сына сошлись вплотную:

— Отец, вы повторяете прежние ошибки!

— Дом очень красивый… — оправдывался регент.

— Или мальчик очень хорошенький…

— Ты мне надоел!

Паулюс вдруг перешел на другую сторону и свернул в переулок, сын догнал его и поплелся позади. С этой минуты он ни на шаг от него не отступал и даже старался попадать носками башмаков в ускользающую тень. Вскоре они добрались до сиротского приюта.

— Вот он! — воскликнул Паулюс, показывая на соседнее с приютом здание, самое высокое на улице.

Вид этого дома одновременно и радовал, и огорчал глаз. Радовали его прекрасные пропорции, радовал высокий портик, отбрасывавший зубчатую тень до середины улицы, огорчало запустение — иной посетитель мог бы подумать, будто дом необитаем. Видно было, что садовника нет и никто не заботится о двух вязах, трех ореховых деревьях и войлочной липе, чья серебристая листва закрывала шестискатную крышу. Кусты и травы росли как попало, затрудняя подступы к дому, живые ветки лезли наружу между прутьями кованой ограды.

— Почти развалины! — оценил Элиазар.

— Надо судить обо всем вместе. Дом окружен обширным садом и расположен в завидном месте — на пересечении Крёйстраат и Гронмаркт, отсюда два шага до ратуши! Такое не часто встретишь!

— Но балконы почти осыпались! И трубы покосились! Что за люди здесь живут? Они же позволяют корням деревьев выворачивать крыльцо, а веткам — лезть в окна!

— Кое-где подмазать, кое-что подрезать… и следов запустения не останется!

— Да он хоть продается, этот ваш дом?

— Все продается — достаточно назначить цену… Разве ты недостаточно искушен в коммерции, чтобы это понимать?

Немного отступив, Элиазар взглянул на Паулюса иначе — с любопытством и недоверием.

— Отец, вы что-то от меня скрываете? В Харлеме полно красивых домов, владельцы которых готовы продать их хоть сейчас! Почему вы так вцепились в эту развалюху?

— Потому что она мне нравится! Разве этого недостаточно?

— Это не единственная причина, по глазам вижу!

Паулюс, недовольный тем, что выдал себя, сдвинул шляпу пониже.

— Ну хорошо, Элиазар… Признаюсь: в этом доме меня привлекают не только стены! Он принадлежит семье ван Деруик, а глава этой семьи когда-то, во время войны, не дал мне погибнуть, я у него в долгу и хочу расквитаться!

— Купив его дом? Странный способ!

— Ты не понимаешь… Пока этот долг существует, я во власти Деруиков! Если же я куплю дом, они сами окажутся в моей власти!

— Весьма извилистое рассуждение! — заметил Элиазар. — Не лучше ли дать им денег, пускай вставят стекла и укрепят балкон. Так бы вы и в долгу не остались, и лишнего не потратили.

Паулюс собрался ответить, но в эту минуту из дома с громкой руганью выскочила могучая фризка[19], увенчанная бельевой корзиной. Увидев ее, какой-то старичок, который подглядывал из-за ограды, робко попятился, а другие зеваки разбрелись кто куда.

— Ишь, церберша! — шепнул младший Берестейн. — Вид у нее суровый! Бежим?

— Наоборот, спокойно идем ей навстречу. Нас ждут…

И на потном лице ректора расцвела такая улыбка, что складки жира сдвинулись к ушам.

— Кто ждет?

— Ван Деруики пригласили нас на ужин!

Приглашение было отправлено регенту три дня назад, и, как только посыльный вернулся с известием, что господин ван Берестейн с сыном непременно будут, семья начала готовиться. Хотелось принять гостей как можно лучше — и, правду сказать, Виллем (хотя это было ему и несвойственно, и не по средствам, да и не бытовала в их краях подобная роскошь) истратил на прием куда больше, чем когда-то Корнелис — на крестины своего первенца.