Валерий Прохватилов - Гангутский бой

Отпустив пока конвоира, приказал позвать Синявина и Скворцова. Карту походную на столе расстелил. Быстренько идею свою обоим унтер-офицерам пересказал… Тут же для себя примерно наметили, в самых общих то есть чертах, о чём именно в присутствии пленного шведа говорить станут. Схемку как бы такую составили черновую, будто сеть сплели, которой шведу не миновать.

Зарядили, словом, капкан…

И, как говорится, — милости просим!

Тут Бакеев приказал ввести шведа. Ротмистр вскоре вошёл, пригнувшись слегка у притолоки, всех собравшихся внимательно оглядел. Усадили его на лавку, развязав по кивку Бакеева руки, которые за спиной у пленника совсем уже, видать, затекли.

Что его тут могло ожидать, швед не знал, а потому сидел тихо, не шевелясь.

Отпуская конвойных, капитан Бакеев переводчика позвать приказал. От дверей вернулся затем к столу, где Синявин и Скворцов над картой склонились.

Стали все втроём «совещание», прерванное якобы с появлением ротмистра, продолжать…

Швед поёрзал немного на лавке, снова затих.

В те негромкие слова, что над столом неспешно витали, начал понемногу вникать. Даже как-то уши у него по-особому напряглись, как отметил краем глаза Скворцов.

А у карты меж тем, аккуратно разложенной на невысоком деревянном столе, разговор шёл деловой, степенный и обстоятельный. Синявин, как бы что-то вспоминая, бесконечные названия фрегатов перечислял, а Скворцов на отдельной бумажке тут же общему количеству пушек на кораблях исчисление самое наиточнейшее учинял. А Бакеев расстояния измерял по карте, что-то сам себе под нос неразборчиво порой бормотал. Общая картина из всего этого разговора складывалась понемногу такая, что главные морские силы Петра — милях в двадцати — тридцати отсель, на подходе. Не сегодня, так завтра флот российский всей своей великой мощью к Гангуту нагрянет…

Тут пришёл переводчик. «Совещание» при нём пришлось на время прервать.

К пленному с вопросами обратились.

Швед молчал. Только и сказал, что не для того он королю великому присягу давал, чтобы вдруг нарушить её в первый же тяжёлый свой час. И ещё добавил, подумав с минуту, что, ежели чего, адмирал Ватранг жестоко за его, ротмистрову, голову отомстит.

Ладно. Хоть узнали теперь, что Ватранг стоит с флотилией своей в Тверминне.

Приказал Пакеев затем пленного пока в сарай запереть. Завтра, мол, представим его пред очи Петра — там и заговорит. Мол, видали мы таких гордецов!

А в сарае между тем доску одну на задней стене заранее уже велено было слегка надломить. Ближе к ночи, как затихло движение и лагере, ротмистр ещё одну доску выломал и бежал. Ему, разумеется, препятствии в том подвиге не чинили… Только так, для натуральности пущен, пальнули раза два-три вдогонку из ружей. Результатов теперь доблестного того побега с нетерпением начали ожидать.

На другой день наблюдатели показали, что эскадра Ватранга спешно на рассвете снялась с якорей и ушла на запад. То есть хитрый план банковский полностью себя оправдал. Подступы к полуострову Гангут были теперь свободны.

В первых числах июля в бухту Тверминне пришёл русский галерный флот.

ведский генерал-адмирал Ватранг отошёл с кораблями своими на запад недалеко. Он прошёл за сутки вдоль всего южного побережья полуострова и остановился у мыса, который тоже, как и весь полуостров, назывался Гангут. Острым языком вдавался этот скалистый мыс в море.

Шхеры возле мыса кончались, и большая вода позволяла шведам развернуть боевые порядки, преграждая русским галерам путь дальнейший на Або и Аландские острова.

Линия судов Ватранга вытянулась от берега более чем на десять километров. Ближе к мысу стояли малые гребные суда, а шхерботы и фрегаты — мористее. Словно стена стояла подвижная, пушками ощетинившаяся, перед русским галерным флотом. Как граница, как линия, которую нельзя перейти. Именно здесь годом раньше остановлены были русские суда, предводительствуемые адмиралом Боцисом.

И теперь вот надо было спешно решать, как выполнить с честью ответственное задание, поставленное Петром.

Всю ответственность на себя Фёдор Матвеевич Апраксин брать не спешил. Для начала он отправил подробнейшую депешу Петру. Заранее отправил, при подходе ещё к бухте сей, Тверминне. Полетела стрелой одна из самых быстроходных галер в путь обратный, на Ревель. Помощи и совета нрогил Апраксин, а ежели то возможным окажется, то и личного прибытия государя великого сюда, к Гангуту.

Пётр тем временем в Ревеле лично занимался приведением в боевую готовность парусного флота. Здесь не только починка кораблей полным ходом шла, но и жёсткая ежедневная учёба команд. Опыта в деле морском экипажи набраться были должны — для грядущих сражений. Пётр был строг, ненасытен в учениях, порою жесток. Но однако же, всю посильную работу — да и непосильную в том числе — вместе с экипажами лично сам исполнял, с тщанием превеликим, на равных.

Тут несчастье большое случилось вдруг, в летнюю эту, небывало жаркую пору. Тяжкая болезнь — язва моровая — пошла по флоту гулять. Временно пришлось поэтому всяческую учёбу военную на кораблях прекратить, часть людей экипажных, заболевших уже, и тех, кто подозреваемым в болезни сей оказался, на берег отправить.

Пётр ловил себя на том, что оказался в бездействии. Отдыха он никогда и не понимал иначе, как перемену работы. Тошно становилось ему без работы и неуютно. Потому ом сейчас и подумывал уже в Петербург возвращаться. К прочим делам государственным…

Но однако же, и о флоте галерном, шхерами отправленном на Аландские острова, душа болела. Как там и что? Сумеет ли Апраксин пробиться к Або, корпусу Голицына пособить? Или снова, как Боцис в прошлом году, остановлен будет — без надежды, без перспективы — у коварного мыса?..

Ждать необходимо было в напряжённом терпении результатов похода, пребывая до поры в полнейшем неведении — что же сулит теперь России этот поход?

Вот поэтому, когда представили Петру посыльного от Апраксина, он обрадовался ему безмерно. И депешу, печати сковырнув, в единый миг прочитал, и вопросами закидал служивого человека. Но однако, ни бумага, ни подробные ответы капитана командора Змаёвича общего положении вещей нисколько не пояснили. То есть были частности, были детали, а общей картины не складывалось.

Капитану-командору Змаевичу Пётр полностью доверял. Знал его судьбу и личную отвагу. Необычным и сложным был сам приход Змаевича на службу под русским флагом. Уроженец югославского города Пераста, сын потомственного моряка, после окончания мореходной школы Матия Змаевич служил в Венецианском флоте. Добрые дружеские отношения свели его с русским посланником в Константинополе графом Петром Алексеевичем Толстым. В 1710 году Толстой пригласил Змаевича поступить на службу в российский флот. Началась двухлетняя служба Змаевича при русском посольстве в Константинополе. Здесь он быстро проявил себя как незаурядный командир и тонкий политик. Вскоре тот же Толстой порекомендовал тридцатилетнего капитана Петру I, который, заинтересовавшись флотоводческими талантами Змаевича, экзаменовал его лично. Время на это у государя было: экзамены проходили в Чехии, в Карловых Варах, где Пётр I находился на лечении.

В результате этого в 1712 году появился царёв указ: «Объявляем сим патентом нашим всем, кому о том ведати надлежит, что пожаловали мы Матвея Змаевича, который в службе нашей в морском флоте с 1712 года, и повелели ему быть в капитанах-командорах».

Прибыв в Петербург, Матвей Змаевич принял под своё командование отряд галер Балтийского флота.

Принимая сейчас Змаевича в Ревеле, слушая его доклад о ситуации, сложившейся при Гангуте, Пётр сначала, в каком-то словно безотчётном порыве, чуть было не принял уже решение — бросить на Ватранга весь свой парусный флот. Но потом остыл. Страшно стало впервые в жизни царю! Ясно представилось, что сразу, одним махом, поставить на карту всё — это доблесть не государя, а игрока. Ибо флот потерять — это значит Балтику потерять. Нет пока ещё у русского парусного флота сил противостоять шведам…

Понял Пётр одно только — надо в путь собираться. И саму экспедицию, отправленную на Або, нельзя теперь отменить, и в бездействий сидеть — результатов ожидать сложа руки — тоже не дело. Да и сердце, видать, подсказывало не зря: там оно теперь, истинное место государя, возле Гангута. Там — и больше пока нигде. Так что нечего тут больше раздумывать, а не далее как завтра утром — с богом и в путь!

Вскоре это решение и было объявлено парусному флоту, который по-прежнему оставаться должен был в Ревеле, для защиты дороги на Петербург. Пётр ушёл на Гангут со Змаевичем, на галере его быстроходной, хорошо уже изучившей весь опасный маршрут.