Виктор Поротников - Фемистокл

Кусок не лез Аристиду в горло. Он придирался к поварихе, говоря, что лепёшки пригорели, рыба несвежая, а сыр - твёрдый, как камень!

Досталось от Аристида и законодателю Клисфену, который, по его мнению, совершил непростительную ошибку, отняв гражданское судопроизводство у Ареопага и передав в народный суд - гелиэю. Злость распирала Аристида от осознания того, что Фемистокл вышел практически сухим из воды, а виноватым оказался покойный Софенет, за которого теперь отдувается его старший сын.

Судебные процессы грозили затянуться ещё на несколько месяцев, поскольку в списке обвиняемых числилось ещё много людей. Однако в Аристиде что- то надломилось. У него уже не было прежнего желания докапываться до истины, поскольку он видел, что всё отдано в руки случая, а не правосудия. Аристид закрыл глаза на то, как его друзья, проходившие по обвинению, скрывают улики, договариваются с судебными следователями о снисхождении, суют взятки направо и налево. Часть улик он уничтожил сам, устав от просителей, обивавших порог его дома. Шум вокруг процесса и вовсе стал стихать после того, как Аристид снял обвинение с самых знатных виновных. Народ, не получивший любимого зрелища, когда выносятся суровые приговоры отпрыскам знатных семейств, был разочарован в Аристиде и выражал ему своё недовольство. Знать же, наоборот, расточала похвалы человеку, который, по её мнению, вовремя одумался.

Аристиду же были одинаково неприятны и гнев народа, и признательность эвпатридов, поскольку он впервые в жизни пошёл на сделку с самим собой.

Но самый страшный удар ожидал Аристида по окончании срока его полномочий главного казначея. Фемистокл предъявил ему обвинение в растрате государственных денег. И когда специальная комиссия сделала проверку, то, к изумлению Аристида, выяснилось, что в казне действительно имеется небольшая недостача. Дело дошло до суда. И, несмотря на псе красноречие Аристида, присяжные присудили его к огромному штрафу и конфискации имущества. Так народ мстил казначею за преследование Фемистокла и за снисхождение к проходившим по этому же делу эвпатридам.

Аристид был раздавлен. Афинское правосудие казалось ему каким-то злобным фарсом! Фемистокл, укравший из казны двадцать талантов, отделался ничтожным штрафом. Аристид же, не взявший из казны ни обола[57] и пострадавший по недобросовестности одного из своих помощников, присвоившего горсть серебряных монет, получил самое суровое наказание.

Судебная комиссия уже отправилась производить опись имущества Аристида, когда первые и лучшие из афинских граждан возмутились. Возмущение это достигло такого накала, что Аристид был немедленно оправдан и даже вновь назначен на прежнюю должность.

Но он не только отказался от должности казначея, но и произнёс перед согражданами речь, полную обиды и недовольства существующим положением вещей в Афинском государстве.

- Когда я старался следовать закону и покарать главного вора Фемистокла, то на меня ополчились и бедные и богатые, - с горечью говорил Аристид. - А из-за недостачи в несколько драхм я опозорен на все Афины. Теперь, спохватившись, сограждане удостаивают меня честью вновь стать казначеем. Однако я сам отныне стыжусь этой чести и сожалею о вас, граждане афинские, ибо вы охотнее одобряете того, кто угождает негодяям, нежели того, кто охраняет государственную казну. В результате наша демократия более похожа на червивое яблоко. Причём сами черви, разъедающие его, громогласно возмущаются тем, что всё подвержено наговорам, воровству и подкупам. А кто виноват? Виноват, оказывается, я, поскольку один желаю быть честным и следовать закону.

Когда Аристид кончил говорить, то площадь перед зданием Пританея, полная народа, хранила гнетущее молчание. Тысячи собравшихся здесь граждан разом словно онемели. И только Фемистокл и кучка его друзей, среди которых были Эвмел и Эпикрат, рукоплескали Аристиду.

Этим рукоплесканием Фемистокл хотел напомнить недавний разговор о несовершенстве афинского законодательства.

И Аристид понял это.

Он удалялся с площади с высоко поднятой головой, и люди расступались перед ним. Кто-то выкрикивал ему похвалу, кто-то просил прощения, кто-то заверял в своей дружбе… Аристид никому не отвечал. И хотя лицо его было непроницаемо, в голове вертелись мысли: «О сборище воров, льстецов и завистников! Сейчас вы меня превозносите, а три часа назад были готовы топтать ногами! Вы готовы восхищаться моей честностью только при условии, что я не Пуду мешать вам расхищать государственное добро. Воистину, вам надлежит жить по законам Драконта, а не по законам Клисфена. Только страх смертной казни способен удержать негодяев всех мастей от воровства и нарушения закона!»

После всего случившегося неприязнь между Аристидом и Фемистоклом переросла в самую явную вражду. Аристид считал своим долгом отплатить недругу за козни, с помощью которых Фемистокл его умилил, доведя до суда. И главное, старался воспрепятствовать начинаниям Фемистокла, чтобы уменьшить его всё возрастающее влияние на толпу. Пусть лучше народ, рассуждал Аристид, оставит без внимании некоторые из полезных для государства советов, лишь бы Фемистокл не сделался всесилен, одерживая в общем собрании победу за победой.

Нередко Аристид обращался к собранию через подставных лиц, чтобы Фемистокл из чувства соперничества не помешал полезному начинанию. Как-то раз Аристид взял верх над Фемистоклом, когда тот действовал разумно и целесообразно. Уходя из собрания, Аристид не сдержался и сказал, что афиняне до тех пор не будут в безопасности, пока не сбросят обоих - и Фемистокла, и его самого - в пропасть.

Сказанное сгоряча запомнилось в тот день многим афинянам, в том числе архонтам и фесмофетам.

Непрекращающееся соперничество до такой степени сеяло вражду между демосом и эвпатридами, что сходки граждан на Пниксе часто превращались в кулачные потасовки. Тогда, чтобы разрядить враждебную обстановку в городе, архонты сделали запрос в народное собрание: не пора ли провести голосование черепками.

Такое голосование называлось остракизмом, поскольку черепок от разбитой глиняной посуды по- гречески «остракон». Остракизм не был наказанием за какой-нибудь низкий поступок. Благопристойности ради остракизм назывался в кодексе афинских законов «усмирением и обузданием гордыни и чрезмерного могущества кого-либо из граждан». Но по сути дела он оказывался средством уменьшения ненависти между гражданами, и средством довольно милосердным: чувство недоброжелательства находило себе выход не в чём-то непоправимом, но лишь в десятилетнем изгнании того, кто это чувство вызывал.

И вот, сойдясь со всей Аттики в Афины, люди стали писать на черепках имя того гражданина, влияние которого наносит вред государственным делам. Всем было понятно, что самых влиятельных из афинян двое: Фемистокл и Аристид. Поэтому каждому голосующему нужно было нацарапать на черепке имя одного или другого.

Рассказывали, что, когда надписывали черепки, какой-то неграмотный селянин протянул Аристиду - первому, кто попался ему навстречу, - черепок и попросил написать имя Аристида. Тот удивился и спросил, не обидел ли тот его каким-нибудь образом.

«Нет, - ответил селянин. - Я даже не знаю этого человека, по мне надоело слышать на каждом шагу «Справедливый» да «Справедливый»!…»

Аристид ничего не ответил, написал своё имя и вернул черепок.

Сначала архонты подсчитывали, сколько всего опиралось черепков: если их было меньше шести тысяч, то остракизм признавали несостоявшимся. Затем все имена, написанные на черепках, раскладывали порознь, и тот, чьё имя повторялось наибольшее число раз, объявлялся изгнанным на десять лет без конфискации имущества.

К изгнанию приговорили Аристида.

Уже покидая город, он воздел руки к небу и взмолился: пусть никогда не придёт для афинян тяжёлый час, который заставит их вспомнить об Аристиде.

Коротать десятилетнее изгнание Аристид отправился на остров Эвбею, в город Эретрию, где жил его давний друг и гостеприимен,[58] Эсхин, сын Нофона.

Свою семью Аристид взял с собой. В Фалерской гавани он и его домочадцы поднялись на торговый афинский корабль и ранним весенним утром покинули землю Аттики. Присматривать за своим домом и загородной усадьбой Аристид поручил двоюродному брату Пасиклу.

Остров Эвбея, самый большой из островов Эгеиды, был отделен от берегов Эллады узким проливом. Этот остров протянулся с северо-запада на юго-восток почти на тысячу двести стадий[59]. В горах Эвбеи добывали прекрасный белый камень для постройки домов и храмов. На обширных пастбищах острова разводили местную породу выносливых низкорослых лошадей. Большую часть Эвбеи издревле населяли родственные афинянам ионийцы. Только на северной оконечности острова жили абанты, древний народ, ещё до прихода ионийцев расселившийся на Эвбее.