Колокол и держава - Виктор Григорьевич Смирнов

— Ну, эту твою беду я руками разведу, — обнажив редкие зубы, засмеялась Матрена. — Будешь мне в лавке помогать, а то одной стало не управиться.

Так Умила стала торговать рыбой. С утра, наскоро обрядившись по дому и покормив Митьку, бежала на Великий мост, где ее уже ждала Матрена. Вместе принимали от поозеров свежевыловленную рыбу, раскладывали ее по сортам в корзины-вереньки, прикидывали, что почем продавать. От первого мужа Умила научилась торговому делу, неплохо считала в уме и быстро схватывала премудрости рыбного дела.

На Великом мосту торговали еще четыре рыбные лавки, но Матрена умела завлечь покупателей, а с появлением Умилы торговля пошла еще лучше, у лавки теперь часто останавливались привлеченные ее красотой мужчины. Когда покупателей не было, Матрена пускалась рассказывать про старое житье-бытье:

— Сколь я всего навидалась тут, на мосту, про то ни в сказке сказать, ни пером описать! Новгород-то раньше был не в пример нынешнему. С утра гудел как пчелиный рой, на Торгу от всякого народа не протолкнуться, Волхов, бывало, так кораблями заставят, что с одного берега на другой по ним, как по мосту, перебирались. Зато теперь к нашему берегу корабли не плывут, только щепки! А какие люди тут раньше жили, какими делами ворочали! Борецких помню. Марфа — вот уж истинная царица, полгорода в руках держала! Младший ее сынок, Федька, по правде сказать, балбесом уродился, только и умел, что бузотерить да на Масленую драться. Зато старший Дмитрий — на весь Новгород один такой был! Раскрасавец писаный, все девки по нему сохли, и ума палата. Помню, ехал он как-то раз по мосту, а его конь взыграл да и толкнул меня ненароком. А я в молодости была бедовая да языкатая, никому спуску не давала. Со слугой сцепилась и самого Борецкого облаяла. Ну, думаю, сейчас плеткой огреет. А он только посмеялся и деньгу мне кинул. Я ее потом долго берегла.

— И где теперь они все… — тяжко вздохнула старуха. — Сколь нашего народу Москва извела! А ныне как из дырявого мешка чужероды понасыпались, они и глядят не так, и говорят не так, и живут не так, как мы привыкли. Но, помяни мое слово, еще воротится вольный Новгород! Потому как он такое устройство имеет, что всех в свою веру обратает! — убежденно закончила Матрена.

В свой черед Умила рассказывала старой торговке про свою жизнь, про обоих мужей, про то, как тайно слюбилась с одним юнцом, а потом и сама не заметила, как прикипела к нему душой. И вот теперь осталась одна, мужья на том свете, а сердешный друг уехал за море и уже никогда не вернется.

— Видно, я свое уже отлюбила, — со вздохом закончила Умила.

— Ты, девка, на себе раньше времени крест не ставь, — строго молвила Матрена. — На любую рыбку едок найдется! Еще встретишь своего суженого. Эвон как мужики на тебя поглядывают. Я их, демонов, насквозь вижу. Этот осторожный, как лещ, этот хитрый, как карась, этот ленивый, как линь, а этот — судак хищный.

— А я тогда кто? — улыбнулась Умила.

— Ты, Милуша, рыбка — золото перо, — озорно подмигнула ей Матрена. — И который молодец тебя на свой кукан поймает, тому счастье принесешь!

После Рождества Матрена стал часто прихварывать и однажды завела разговор о близкой смерти.

— Поживи еще, тетенька! — попросила Умила.

— Помирать надо, пока жалеют! — отвечала Матрена, и Умила поразилась горьковатой мудрости этих слов.

— Вот что, Милуша! — продолжала старуха. — Ты мне как дочка стала, всякий день Господа благодарю, что послал мне тебя наспоследок. Схорони меня по-людски, а все, что после меня останется, дом, лавка — все твое. Поминай меня почаще, и кота моего не бросай!

Когда Умила пришла к ней на следующее утро, Матрена была уже холодной, а рядом с ней заунывно мяукал черный кот Баюн. Мордастого, самодовольного котищу было не узнать. Он словно уменьшился в размерах и смотрел на Умилу жалостно и испуганно.

— Вот и осиротели мы с тобой, — печально сказала ему Умила. — Но ты не бойся, я тебя не оставлю.

Отпевали Матрену в церкви Спаса на Ильиной улице. Все еще не в силах простить обиду за Герасима, Умила в храм не пошла, осталась стоять на паперти. После панихиды к ней подошел отец Полихроний и виновато молвил:

— Не серчай на меня, раба Божья, я ведь не по своей воле твоего мужа анафеме предавал. И теперь всякий день молюсь за новопреставленного Герасима. Ты уж приходи в храм, Милуша, будем вместе молить Господа о его душе. Придешь?

— Приду, — тихо ответила Умила.

Ждали весны, но она все не шла. Миновали март-зимобор и апрель-снегогон, уже стучался в ворота май-травник, а старый Ильмень все еще дремал подо льдом, громко выпуская по ночам скопившиеся за зиму болотные газы.

В рыбной торговле наступил перерыв. Зимний лов давно закончился, а весенний все не начинался. Волновались крестьяне-поозеры: еще неделя-другая, а там уж не до рыбной ловли — земля ждать не будет! Еще пуще волновались рыботорговцы. Все запасы распроданы еще в Великий пост, кладовые и ледники пустуют, осталась только «дробля» — засоленная в бочках сорная мелочь. Эта припахивающая рыба пользовалась особым спросом у беременных женщин, и, зная эту слабость, разбитные прасолы зазывали их криками:

— Эй, бабы брюхатые, есть рыба духатая!

Каждый день горожане ждали ледохода, но лукавый Ильмень снова всех перехитрил. Рыхлый лед истаял прямо в озере, и однажды утром там, где еще вчера расстилалась снежная равнина, разлилось искрящееся безбрежное море.

А солнце все припекало, и вскоре в прогретое ильменское мелководье со всех рек и речушек устремились на нерест косяки щук, судаков, лососей, окуней, сырти, лещей и даже заглянули мимоходом из Варяжского моря вальяжные осетры. С особым нетерпением горожане ждали, когда по Волхову сплошным потоком пойдет ладожский сиг. В этот день стар и млад бежали к реке, чтобы вершами, сетями, бреднями, а кто и просто корзинками выхватывать из воды бьющееся живое серебро.

Ильмень запестрел рыбацкими парусами, поозеры спешили ухватить короткую весеннюю путину. В селах запахло свежими огурцами — это начался лов снетка, или по-местному «курвы». Карликовую рыбешку готовили впрок, вялили,