Нид Олов - Королева Жанна. Книги 4-5

Господи, укрепи меня. Мне страшно. Господи, дай мне силы умереть!..

Ах, какой был тогда славный ветер, когда мы с ним ехали шагом и его колено касалось моего колена… ветер трепал мои волосы, и они щекотали его лицо… ветер трепал кусты диких роз, и лепестки их летели на нас… ветер обдавал нас волнами аромата этих лепестков и приносил откуда-то издалека запах свежего сена… и впереди темнел хвойный лес… Господи, неужели эти мысли греховны?.. Да, греховны, да, Господи, греховны, я больше не буду, они тянут назад, а назад пути у меня нет. Он умер, я хочу к нему, я буду думать о вечном, Господи, укрепи меня…

Lacrimosa[106]. Нет у меня слез. Ничего моего не осталось, ничего и никого. И сына у меня не осталось, его взял Фрам, он теперь принадлежит Фраму, мой мальчик. Странно, зачем Эльвира это сделала? Фрам ошибается. Ни Эльвира, ни Анхела не присутствовали при родах. Эльвиру выгнала повитуха, а Анхелу Эльвира выгнала сама, еще раньше. Повитуха и еще какая-то женщина были со мной все время. Простые, грубые женщины. Они держали меня, кричали на меня, как на черную служанку: „Упирайся ногами, ну! Ори громче, дурочка! Легче выйдет!“

Я еще помню, как повитуха сказала: „Ну, вот и все, дочка“, — и я еще не соображала, на каком я свете, когда у моих губ оказался мой золотой флакончик… это была Эльвира. А потом она сказала мне, что он родился мертвым. Вот когда я сама чуть не умерла.

Зачем же Эльвира сделала это? Для чего?

А может быть, это и к лучшему. Мне не о чем теперь жалеть. Мальчика у меня нет, я похоронила его еще тогда… мысленно похоронила, Эльвира даже на могилку не пустила меня… я пережила его смерть в Тралеоде. Мальчика забрал Фрам.

О, как я ненавидела тогда Фрама! Ведь это он был виноват в смерти моего мальчика. Он родился раньше срока, потому и умер, думала я, а родился он раньше срока потому, что Мазелер привез мне известие — Фрам… Фрам убил его. Как я тогда ненавидела Фрама! Это мое черное пятно — Фрам.

Откуда же он узнал?.. От повитухи? Она не знала, кто я, и та, другая женщина, не знала. Не Эльвира же, не Анхела… Или, может быть, все-таки Анхела?.. Ну не стыдно ли мне так думать об Анхеле. Анхела, наконец, просто не знала этой тайны. Эльвира не стала делиться даже с ней, она взяла тайну целиком на себя. Да, теперь я понимаю. Анхела, как и я, думала, что мальчик родился мертвым. Она убивалась так, словно это ее мальчик умер, а не мой. А вот Эльвира не плакала. Она ходила вся черная и мрачная, как демон, я даже боялась ее… но она не плакала. Теперь я понимаю почему — у нее была тайна.

Откуда же все-таки узнал Фрам?.. Ах, теперь это совершенно не важно. Такую тайну невозможно скрыть от всех. Благодарю Тебя, Боже, за то, что она досталась именно Фраму. Он лучше всех распорядится ею.

Как бы то ни было — Эльвира, сестра моя, ты поступила правильно. Спасибо тебе, моя Эльвира.

Скоро пению конец. Мне страшно. Сейчас я пойду по этой черной дорожке к светлому пятку — это дверь на площадь. Мне еще больно… мм… но я дойду сама, я пойду медленно, я дойду.

Я не увижу больше ни осени, ни зимы, ни весны. Я не увижу даже ночи.

Я не увижу больше моего замка, родного моего дома, моего леса, моей речки… Девочка любила Большой камень… он был теплый и шероховатый… Ооо! Господи, я не хочу…

Нет, нет, я не хочу жить. Жизнь — это страх. Не думай о жизни. Ее больше нет для меня. Я не согласилась вчера бежать, и я не сожалею об этом. А если бы я согласилась?.. Я умирала бы от страха где-нибудь в темном убежище… вот придут, вот догонят, вот схватят… Нет, не нужно этого. Я не сожалею, не сожалею. Мне нечем жить. На что мне замок, Большой камень, цветник — без Эльвиры, без Давида?.. Я хочу к ним. Я хочу умереть.

Lux aeterna[107]. Боже, Боже, укрепи меня! Боже, Боже, дай мне силы умереть!..»

— Все-таки я не могу этого видеть.

— Так не смотрите, ди Маро. Закройте глаза, и вы ничего не будете видеть.

Грипсолейль и ди Маро, в черных накидках с красным крестом и голубым сердцем, стояли в первой шеренге, у самого эшафота.

— Мне надо было бы умереть в тот день!..

— Так что же вы упустили момент?

— Не рвите мне сердце, Грипсолейль!.. Гилас был неумен, но он счастливее всех нас, он герой, он не изменник…

— Гилас бесспорно был глуповат, что он и доказал своей смертью. И фригийцы подтвердили это экспериментально: дураков — в воду. Вы забыли, как они проволокли мимо нас его голый труп?.. В тот момент Гилас выглядел омерзительно. На редкость глупо было погибать в тот день. Мы были проданы все, на корню, сами знаете кем.

— И вы это знали?!

— А про что я вам толковал постоянно, ди Маро? Даже дуэль у нас с вами случилась, не припоминаете?..

Грипсолейль отвернулся и стал болтать с соседом слева. Ди Биран из второй шеренги присоединился к разговору. Речь шла о какой-то ерунде: цвет офицерских галунов на новой форме, выпивка, покладистая Марион из «Голубого цветка» (раньше называемого «Белым цветком»)… Потом заговорили о судьбе капитана де Милье, командира белых мушкетеров королевы. Он как-то странно исчез в тот день, восьмого июля. Его не обнаружили ни среди живых, ни среди мертвых. Вряд ли его труп могли выбросить в воду — хотя ходил и такой слух, — капитан де Милье все-таки был вельможа, а Принцепс неоднократно внушал своим, чтобы в воду бросали с разбором. Кто-то передавал за верное, что де Милье вырвался из Толета и отправился с двумя мушкетерами — анк-Венком и лейтенантом ди Ральтом — навстречу Викремасингу. Другой тут же опроверг его, заявив, что ди Ральт служит теперь в лейб-гвардии Кейлембара — он видел его вчера своими глазами. «Темна вода во облацех аерных», — щегольнул цитатой Грипсолейль. Ди Маро усиленно кусал губы и дышал, как загнанный конь. Грипсолейль наконец повернулся к нему:

— Бросьте. Героев из нас не вышло, милейший ди Маро, так не рядитесь в тогу. Она вам не идет. Героем, если без смеха, был один наш капитан Бразе, маркиз де Плеазант. У него с самого начала в глазах было написано нечто такое — или он убьет кого-нибудь, или его убьет кто-нибудь, ну, так и вышло. Сама королева рыдала на его трупе. Вот это славная смерть! А мы — что? Мы остались живы, нам делают предложение, мы принимаем его. Королева умерла — да здравствует Принцепс. Или в бунтовщики податься?.. Во имя кого, во имя чего?

— Не во имя, а против!..

— Тьфу ты, чума на дураков! Ди Маро, всякий бунт тем и ценен, что это бунт за что-то, за, а не против чего-то. А за что вы будете бунтовать теперь? За мертвую королеву?..

Ди Маро промолчал. Грипсолейль заговорил снова:

— Вот кого надо истреблять беспощадно — это черных. Когда я подумаю о них, мне даже смеяться не хочется. В тот день я таки славно подшиб двоих святых — отлично задрыгали ногами на паркете! И вчера ночью, выходя из кабака, я зарезал еще одного — прямо в спину всадил. Это уж пятнадцатый.

— Не очень-то последовательны ваши речи, — съязвил ди Маро.

— А если я мщу? Мщу им за моего друга Делагарди? Несчастный Франк, они взяли его!.. Но он не показал на меня… а мог бы — я такой же безбожник, как и он. Я целый месяц не спал, чтобы меня не взяли сонного… Бросьте ваши ухмылки, ди Маро, или я ударю вас!..

— Капитан, тише… капитан… — пронеслось по шеренге.

Свирепый капитан Дикнет прошел перед строем и остановился против Грипсолейля.

— Вы, Грипсолейль, сколько я знаю, — сказал он, — питаете к Лианкару нежнейшую любовь, прости, Господи, мое согрешение.

Грипсолейль мгновенно все понял — каким-то шестым чувством. По лицу его зайчиком промелькнуло жестокое злорадство.

— Да, мой капитан! И я всегда мечтал доказать это ему лично!

— Вам представился случай. Пойдемте со мной.

— Неужели?! — невольно вырвалось у ди Маро. — Капитан, позвольте и мне!..

Дикнет внимательно посмотрел на него.

— Хорошо. Вы тоже. Господа мушкетеры, извольте сомкнуть шеренгу.

Пение в соборе смолкло, и сейчас же ударил низкий погребальный колокол. Вся площадь ворохнулась и опять замерла.

В дверях собора показалась процессия. Шли мурьяны с распятиями в руках, и между ними шел профос под маской, со своим длинным жезлом. Шел Верховный прокурор Масар, одышливый и тучный, в горностаях, достойно несущий на огромной бархатной груди свою должностную цепь, жалованную ему королем Карлом. Шли еще и еще черные фигуры с острыми капюшонами, без лиц, и вот между ними мелькнула белая смертная рубаха и златоволосая голова женщины. За ней шли еще какие-то черные люди, но на них никто не смотрел.

Колокол бил медленно и непрерывно.

Лицо герцога Фрама совсем почернело и казалось еще чернее от белого парадного костюма. Кейлембар, громко сопя, жевал бороду. Сиятельный герцог Правон и Олсан рыдал, закрыв лицо руками в перчатках. Маркиз Гриэльс, крепко закусив губу, неотрывно смотрел на процессию. Он был бледен, как труп. Лианкар также смотрел на процессию, но его лицо, с запудренными следами хлыста, не выражало ровно ничего.