Эдвард Радзинский - Князь. Записки стукача

Позже принял военного министра Милютина. Сказал ему: «Поздравьте меня. Лорис мне возвестил, что последний главарь схвачен и что травить меня уже просто некому!» И так захотелось прежней, долгой прогулки в Летнем саду. Может, теперь возобновить?

Служба в Малой церкви. Я долго молился.

Отправился в кабинет, принял Лорис-Меликова. Он приготовил правительственное сообщение о новой реформе. Поручил Валуеву (председатель Комитета министров) собрать 4 марта совет министров, одобрить проект и опубликовать от имени правительства. Начинается путь к Конституции. Этот день должен стать историческим…

В Манеж поеду в мундире Саперного батальона – того самого батальона, который спас отца и дворец во время восстания декабристов. К этому саперному батальону вынес меня когда-то отец в детском мундирчике.

Но Лорис очень просит не ехать сегодня в Манеж. Сказал, что ему известно, будто изверги заложили мину под Малой Садовой. Договорились, что поеду туда и обратно через Екатерининский канал. Хотя обычно возвращаюсь через Малую Садовую. Люблю эту дорогу.

Пил кофей с милой в Салатной столовой. Милая тоже получила предостережение от каких-то доброхотов из тайного ордена вроде масонов… Но откуда все всё знают?

Она напомнила мне, как неделю назад каждое утро находил я на подоконнике спальни растерзанных голубей. Кровавые перья, обглоданные тушки… Виновником оказался гигантский коршун, поселившийся на крыше дворца. Подстреленный, он оказался таких исполинских размеров, что чучело выставили в Кунсткамере… Милая считает это предупреждением Божьим! Она горько рыдала и говорила: «Я тебя не пущу!» Я поклялся, что буду осторожен…

Она не слушала, держалась руками за мундир – молила, не отпускала, повисла на мне… Как она была хороша в этих слезах. И я придумал, как сладко убрать её нервность – обнял ее и понес… Поднял юбки… Ее ноги в черных чулках, заплаканное лицо… Стол, покрытый картами. На столе – на разложенной карте Империи… Она шептала… плакала.

Но тот ночной визит во сне старца-дядюшки и эти страхи… Решил все-таки записать здесь сообщение для милой.

«Дорогая Катя! Мой официальный дневник, где события изложены для Истории, надо передать Наследнику престола.

Кроме того дневника я вел для себя эти секретные записи о нескольких печальных, даже страшных днях моей жизни. Я начал их в проклятый день первого покушения. Но тот выстрел оказался всего лишь прологом к событиям более ужасным. С тех пор я пережил пять покушений, пять раз спас меня Господь. И все эти пять раз я садился за эти записки, чтобы потом в суете забывать о них…

И эти записи я решаюсь оставить вам – тебе и Гоге.

Однако некоторые записи, Катя, ты должна изъять… Ты всегда не любила мою откровенность, называла ее «бесстыдным мужским подпольем». Ты всегда плакала, когда я рассказывал тебе моё всё… А я… я так любил твою ревность к моему прошлому. Я люблю тебя. Я – твой.

И коли что, я – твой, поверь, не умру. Я только спрячусь в природе. И там, из-за деревьев (самое красивое в этом мире – деревья) в листьях парка буду улыбаться вашей жизни… И только ты будешь видеть меня.

Твой Саша».

«Дорогой Гога! Ты родился, когда мне шел шестой десяток. Мой возраст лишает меня самого прекрасного – бесед со взрослым сыном. Я могу только воображать, каким ты станешь… Ты же из этих записей вряд ли поймешь, кем был твой отец… Но немного почувствуешь. Ибо, излагая события, я старался быть откровенен, как была в нашем роду откровенна, пожалуй, только одна прапрабабушка, великая Екатерина».

Записано 1 марта 1881 года.

Вернувшись от Лориса, я не заснул. Вчерашнее заседание меня все-таки тревожило. Как и всё, случившееся вчера. Как отдалась… Вспоминал… нет, не содрогания маленького тела, а то, как целовала меня и плакала.

Я прибыл в Аничков, когда Цесаревич уже уехал в Михайловский Манеж.

Уехал рано. Видно, его предупредил Лорис, и он отправился в Манеж длинным кружным путем через Лиговский проспект, где находился тогда кабинет Победоносцева.

В это время в Аничковом дворце появился старый воспитатель Цесаревича, граф Перовский. Родственник Сонечки…

Оказалось, утром к Перовскому пришел полицмейстер Дворжицкий, обычно сопровождающий поездки Государя. Откуда-то Дворжицкий получил точные сведения, что сегодня на Малой Садовой на обратном пути будет взорвана мина. Дворжицкий очень тревожился за Государя и, думаю, за себя. Ведь он в санях должен сопровождать Государя, и если взрыв – ему тоже не сдобровать. Дворжицкий вчера попытался переговорить с министром Адлербергом. Но тот ответил ему: «На днях Государь строго крикнул мне: «Слушай, Адлерберг! Я тебе уже не раз говорил и еще раз приказываю: не смей мне ничего докладывать о готовящихся нападениях, оставь меня в покое. Если узнаете – принимайте любые меры, какие сочтете необходимыми. На то есть вы – ты, Дворжицкий, Кириллов и Лорис. А я хочу остаток жизни по воле Божьей прожить в покое!» После такого, к тому же в такой резкой форме данного приказания как я могу настаивать на отмене выезда?»

Выслушав рассказ Перовского, Минни испуганно заметалась:

– А что, если бомбу взорвут в Манеже?

Она попросила меня ехать немедля в Зимний и упросить Коха настоять на отмене поездки Государя в Манеж.

Кох – остзейский немец (их было много при русском дворе), очень честный, очень исполнительный… Покойный Государь Николай Павлович, славивший все русское, тем не менее сурово наказывал любого, кто смел говорить о немецком засилье. Он очень ценил немецкую исполнительность. Мне же всегда было жалко немцев. Жизнь в нашем неисполнительном государстве для них – пытка. Они вечно предлагают что-то разумное – оно принимается и всегда не исполняется… Они сердятся, доказывают, как это не выгодно, не понимая, в какой щедрой стране живут. Кох неоднократно предлагал разумные меры по созданию, как он писал, «эффективной царской охраны»… Но все это где-то застревало, и он очень мучился.

Я его знал по карточной игре. Бережливый немец всегда присутствовал, сам играл только по маленькой и очень уважал меня за большие проигрыши.

Я немедля отправился в Зимний исполнять поручение Цесаревны.

В глубине души я тоже боялся. Но опоздал… Я подъехал ко дворцу, когда карета Государя уже отъезжала – окруженная шестеркой терских казаков на лошадях, седьмой сидел на козлах рядом с кучером.

За царской каретой следовали двое саней охраны. В первых находился тучный, огромный, в шинели с серебряными погонами полицмейстер полковник Адриан Иванович Дворжицкий, за ним ехали сани моего знакомца, начальника охранной стражи царя капитана Коха с полицейскими… Кох помахал мне рукой.

Царская карета проезжала как раз мимо меня, и я услышал грассирующий голос Государя, обращенный к кучеру:

– В Манеж – через Певческий мост.

Это означало, что Государь отправился в Манеж через Екатерининский канал.

Я поехал следом… Помню, ветер с Невы гулял даже внутри моего экипажа. Холодное солнце все время выплывало из-за туч…

Наметанным глазом я с изумлением отметил отсутствие кирилловских филеров на канале. Только несколько полицейских лениво прохаживались вдоль него…

Но по мере приближения к Манежу я увидел десятки агентов и цепи полицейских. При въезде на Малую Садовую стояла конная полиция.

Государь прошел в Манеж, прогремело «Ура!». Но меня внутрь не пустили. Я представился жандармскому полковнику и объяснил, что должен поговорить с Цесаревичем… Тот вздохнул и произнес наше любимое: «Все понимаю, но таков сегодня строжайший приказ – никого не пускать в Манеж, кроме персон, указанных в списках».

Через распахнутые двери я видел обычное воскресное разноцветье – мундиры, эполеты, аксельбанты, каски кавалергардов…

Для развода были построены батальон лейб-гвардии резервного пехотного полка и лейб-гвардии саперный батальон.

Загремел марш, и жандарм решительно надвинулся на меня. Огромные двери, похожие на ворота, затворились.

Мне пришлось отыскивать свою карету – ее отогнали. Как объяснил мне жандарм, у Манежа запрещено ставить экипажи. Вокруг стояло множество полицейских – это меня несколько успокоило.

Я увидел экипаж Государя, спешившихся казаков возле него – с лошадями под уздцы, и сани, в которых сидел Дворжицкий. В них был запряжен огромный мерин – серый в яблоках.

Ждали окончания развода.

Я решил вернуться на Екатерининский канал, меня волновало это отсутствие должного количества полицейских на нем.

Недалеко у поворота на Малую Садовую я увидел двух молодых людей, показавшихся мне знакомыми. Один – совсем молоденький, с белым кулечком в руках – сидел на скамейке, а другой – постарше, рабочего вида, в пальто, стоял с портфелем. Они беседовали…