Второго Рима день последний - Мика Валтари

Столь неожиданный приговор был смелым поступком, но минуту эту Мехмед ждал со времён своей юности столь же страстно, как взятия Константинополя. Молодые командиры в его свите стали оскорблять Халила, а после минутного колебания и янычары присоединились к их крикам. Султан быстрым взглядом осмотрел своё окружение и указал на нескольких старцев, которые не унизились до подобострастного одобрения его приговора.

– Идите за Халилом!– приказал он. Подбежали чауши и содрали с них почётные кафтаны. Полураздетые, осыпаемые оскорблениями, пошли старцы вместе с Халилом по дороге своего унижения. Янычары соревновались друг с другом в нанесении им оскорблений и бросали им вслед комья окровавленной земли.

Когда они ушли, султан опять повернулся к пленным грекам и спросил:

– Где кесарь? Что вы знаете о нём?

Греки посмотрели друг на друга и затрясли головами. Султан изобразил удивление и спросил с издёвкой: – Как это возможно? Разве вы не сражались рядом с ним?

Несколько сенаторов от стыда опустили головы, но Лукаш Нотарас ответил надменно:

– Кесарь Константин изменил нашей вере и предал нас Папе и латинянам. Мы не признаём его нашим кесарем и предпочитаем служить тебе.

Султан приказал объявить всем, чтобы искали труп кесаря, если он пал в бою. Он назначил награду тому, кто его найдёт и тому, кто докажет, что убил императора греков. Гонцы ещё не успели отправиться в город, как двое янычар протиснулись к султану. Оба поклялись именем Аллаха и собственной бородой, что своей рукой нанесли кесарю удар милосердия и тут же стали ссориться перед султаном. Их отправили искать тело, и они поспешили к стене, живо жестикулируя и переругиваясь о том, чей удар убил кесаря.

Султан продолжал дружелюбно разговаривать с греками, обещая им золотые горы, а потом объявил, что хочет передать управление города достойным людям, которым можно доверять. Для этого он просил присутствующих греков назвать имена и подать предложения, чтобы сейчас же выкупить сановников, которые могли бы оказаться полезными.

Лукаш Нотарас назвал около тридцати имён. Посовещавшись, другие греки добавили каждый имена своих приятелей. Я не мог больше выдержать, подошёл к Нотарасу и крикнул:

– Безумный предатель, не тяни других за собой к погибели!

Когда Нотарас увидел меня в свите султана, гнев охватил его, и он громко вскричал:

– Гибкая политика не предательство, а единственное спасение для людей в нынешней ситуации. Если я и запачкал руки, то сделал это ради моего народа. Кто-то должен был это сделать. И смелости здесь нужно поболее, чем просто погибнуть. Ты плохо знаешь меня и не можешь судить.

– Твоя дочь знала тебя хорошо, и, тем не менее, осудила. Твои люди убили её под Керкопортой, когда она пыталась спасти тебя от позора.

Нотарас побледнел от ужаса, и взгляд его стал блуждающим. С болью в голосе он воскликнул:

– Нет у меня никакой дочери, и никогда не было. У меня только двое сыновей. Что ты плетёшь о Керкопорте?

Он смотрел умоляюще то на султана, то на своих земляков, которые отступили, образовав вокруг него свободное пространство. Невероятным усилием воли он справился с собой, усмехнулся дрожащими губами и обратился к султану:

– Этот человек, твой посланник, предал тебя. Он сам может подтвердить, что я много раз предлагал ему сотрудничество в твою пользу. Но лишь из-за жадности и жажды славы он отверг мою помощь, предпочитая действовать самостоятельно и добиться твоей милости за мой счёт. Не знаю, что он сделал для тебя, но вряд ли много. Он водил дружбу с латинянами и Джустиниани. Пусть бог будет свидетелем, но я служил тебе в Константинополе лучше, чем он.

Мехмед только холодно улыбнулся, подмигнул мне и опять сказал:

– Неподкупный, наберись терпения.

Он дал указание своему казначею, повернулся к грекам и сказал:

– Идите с моим казначеем и ищите среди пленных в лагере и на кораблях тех, кого назвали. Возможно, многие переоделись, чтобы скрыть своё высокое происхождение и не отважатся открыться, если только один мой казначей будет спрашивать о них. Но вас они знают и вам доверяют. Выкупите их у торговцев невольниками и у солдат. Разрешаю вам заплатить по тысяче аспров за каждого. Они мне нужны, чтобы осуществить мой план.

Греки, осчастливленные его благоволением, охотно пошли за казначеем, оживлённо переговариваясь и уже деля между собой наиболее доходные должности в городе. А Мехмед взглянул на меня с улыбкой, зная, что нет для меня секретов в его душе. Нотараса он приказал проводить домой и дружелюбно пожелал его жене скорейшего выздоровления.

На меня он больше не взглянул ни разу и отъехал со свитой в лагерь, чтобы отпраздновать победу. Я сопровождал его до самых Блахерн. Там он задержался, чтобы взглянуть на залы дворца, опустошённые и разграбленные венецианцами и процитировал своей свите:

«Сова кричит в колонных залах Эфросаба,

Паук на страже кесарьских ворот….»

Потом я вернулся к Керкопорте и похоронил Анну Нотарас в большом выломе от пушечного ядра в стене. Лучше и достойнее места я не мог и пожелать. Может быть, однажды, её карие глаза поднимутся тёмными цветами, и будут смотреть на город из каменных руин.

В этом городе, пресыщенном кровью и насилием жизнь человеческая стоит дешевле и значит меньше, чем это можно было когда-то представить. Как только султан отъехал, турки без колебания стали убивать друг друга в драках из-за добычи и невольниц, которые возбуждали их похоть. Малограмотные дервиши доводили себя до исступления и изуродовали ножами многих греческих пленных, не желающих признавать Пророка.

Через этот жуткий хаос я брёл, окаменевший от скорби, но никто не сделал мне ничего плохого. Я не выбирал дороги, отдался на волю судьбы, раз уж предначертано мне было увидеть всё происходящее. Но есть предел того, что может выдержать человек. Когда чаша переполнится, чувства притупляются и глаза смотрят, но не видят. Природа милосердна. И скоро уже ничто не ранило моё сердце.

Я брёл дальше. Из сарая, где на окровавленной соломе лежали раненые греки и латиняне, всех христиан выволокли, отрубили им головы, а трупы сложили в кучу возле входа. Их места заняли раненые турки. Их стоны, их запахи, их беспомощность были такими же, как у христиан. На многих языках они отчаянно просили воды или умоляли товарищей положить конец их