Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской

Но слезы только у баб неиссякаемы. У нашего брата их запасы скудны и быстро кончаются. Так и у меня. Все еще дрожа от отчаяния, я уже чувствовал, что глаза не могут более источать горькую влагу. Отсморкавшись в припасенную для меня льняную ширинку, я тщательно вытер себе засморганную рожу, несколько раз вздохнул и постарался успокоиться. Но сердце стучало сильно, ударяя в голову, особенно за ушами, где так и слышались тугие удары. И откуда только взялось во мне крови, чтобы снова так ходить и стучать по голове? Казалось, вся моя жильная жидкость из ран источилась, а поди ж ты, за шесть дён, что миновали от Мостовского сражения, новой крови во мне достаточно народилось.

Так я лежал тихо, стараясь думать о Боге и молиться Ему. Но это только у тебя, Славич, хорошо, легко получается — взять да и отдать себя всего целиком молитве. Но на то ты и есть солнце земное, а мы, грешные, сплошь из глины соделаны, нам не просто очеса свои небу поднимать, вся наша жизнь глиняная в телесах зудит, только ее малость смиришь да притопчешь — она наново распрямляется, и уже всего хочет, всего осязаемого, чувствительного, горячего.

Немного обессилев после слез и рыданий, я даже стал помаленьку задрёмывать. И настолько мое присутствие в доме умалилось, что наглая мышь, вылезя из свой укромной норы, пошла бродить по углам и закоулочкам дома с таким же важным видом, как иная жена ходит по торгам, перебирая товары, прицениваясь и приторговываясь.

— Али тебе мало ночи, чтобы скрестись да мышинствовать? — спросил я ее, но она даже и бровью не повела, как будто чуя во мне безопасного и неподвижного подранка. — Э-эй! К тебе обращаюсь, плюгавка подпольная! Ты откуль такая дерзкая тут? Уж не с кошачьих ли похорон явилась?

Нахалка остановилась и принюхалась к моему голосу, шевеля мелкими усишками. Не иначе как упоминание о кошках огорчило ее.

— А кстати, — продолжал я разговаривать с мышью, дабы хоть как-то отвлечься от горестных мыслей о битве и о своем бессилии, — где там пропадает гущинский котофей? И как он, супостат эдакий, прозевал мышье вторжение! Где ты там, Котяй Мурлыныч? Нечто тоже сбежал на битву глядеть?

Так молвив, я вновь пригорюнился — даже ничтожная кошачья четвероногость и та может позволить себе пойти и хотя бы издали понаблюдать за сражением, а я лишен и этой возможности. И вновь меня стало трясти от обиды, но уже бесслезно, сухо колотило. Не упомню, сколь долго сие продолжалось. Умная мышь, перестав беготать по полу, присела, приподнялась и внимательно смотрела на мои страдания. Вдруг ее всю передернуло, и не успел я глазом моргнуть, как она стрелой улетела в дальний угол и исчезла. Тотчас нашлось и объяснение ее бегству — великий гущинский кот львиным шагом выступил из-за двери и направился в середину клети, в которой я лежал на широкой постели под образами. Одарив меня коротким великокняжеским взглядом, кот столь же небрежно муркнул в мою сторону, сел на самом почетном месте посреди помещения и взялся неторопливо вылизываться, будто только что пообедал, по меньшей мере, дюжиной мышей. Успокаиваясь, я наблюдал, как он прихорашивается, как любовно и старательно облизывает свои полосатые доспехи до сверкающего блеска.

— Ты-то хоть видел, кто там кого одолевает, Котяйка? — спрашивал я его, но не удостаивался ровным счетом ни малейшего ответа. — Экое в тебе, братишка, равнодушие. А ведь ты, как ни крути, являешь собой образ и подобие того самого льва, который изображен на стяге нашего князя Александра. Только что тот золотой, а ты полосатый.

Он продолжал долго и тщательно приводить в порядок свои шерстяные кольчуги, не обращая на меня никакого внимания, а у меня, как на грех, рана в правой стороне груди стала ни с того ни с сего наливаться болью, все сильней и сильней, хоть криком кричи. Поскольку людей вокруг меня не наблюдалось, я мог позволить себе от души постонать, ибо от боли аж задыхаться стал. И так я лежал и стонал, а котофей все вылизывался и вылизывался, являя полное равнодушие ко всем моим страданиям. И это длилось бесконечно долго.

Наконец кот удовольствовался произведенной чисткой, внимательно посмотрел на меня, снова муркнул и вспрыгнул тяжело на мою постель. На мгновение замер, будто прислушиваясь к чему-то, и вдруг, прошагав прямо по мне, улегся рядом, плотно прижавшись спиной ко мне справа, именно там, где горело болью. Я хотел было прогнать его, но он так громко и уютно зарокотал, что я передумал, а еще через некоторое время — чудо! — нестерпимая боль в груди стала стихать, смиряться и вновь сделалась такой же необременительной, какой была утром. Кот уже не рокотал, забрав мою боль и уснув, а я боялся пошевелиться, чтоб не спугнуть моего полосатого лекаря.

Так мы лежали, и кот спал, а я старался дремать, хотя душа моя все равно стремилась на лед Чудского озера, к тебе, светлый мой Славич. Когда прибежал мальчонок Ратмиша, я дремал, но при виде его мигом встрепенулся, спугнув кота, который сонно отполз от меня.

— Ну как там? — спросил я Ратмишу.

— Бьются покуда, — ответил мальчик.

— И кто ж да кого ж одолевает?

— Неясно. Но положено на Бога надеяться, и тогда непременно победят наши.

— Гляжу, мудрый ты, Ратмир-Алексей.

— Ты не томись тут, как только наша победа наступит, я стрелой прилечу к тебе с известием.

Он подкормил меня пирожком с грибами и морковкой, рассказал о том, как его снова обижал родной сын Гущи Увет, и вскоре он опять умчался на берег озера, оставив меня одного.

И снова боль стала распалять меня, но, придвинув к себе кота, я вновь чудесным образом от нее избавился.

А потом настал миг, и твоя, Славич, победа ворвалась в дом Владимира Гущи, хлынула всем людом в двери:

— Одоленье!

— Победа!

— Радуйся, раненый Савво!

— Погнали немца проць!

— А многие из них под лед провалились!

— Неужто провалились! — воскликнул я радостно. — Сбылась мечта Славича повторить то же, что удалось на Омовжи.

— Да вот же! — кричал Ратмиша сильно охрипшим голоском, выводя пред мои очи мокрого и трясущегося немца. Губы у супостата посинели, как у мертвеца, в глазах светился ужас.

Он тотчас стал оправдываться предо мной, как видно возомнив, что я стану решать его судьбу:

— Ихь бин кайн, кайн кригер! Ихь бин шпильман, баканнт дудешен шпильман! Кайн, кайн кригер![136]

— То-то и оно, что ты Каин, — ответил я ему сурово. — Подобно Каину, отцу греха убийства, пришел сюда убить брата своего Авеля. Да глядь — и провалился! Ах ты мокрая курица! Кто ж тебя вытащил-то?

— Христовы люди спасли его, — отвечал Владимир Гуща со смехом. — Да не велели обижать. Сказывали, коль уж он единственный, кто не погиб в водах озера, жизнь ему сберець да подарить сего шпильмана князю Александру.

— Ну, коль так, придется оставить его в живых, — улыбнулся я, приподнимаясь. Шпильман при виде моей улыбки тотчас проявил в своем взгляде надежду на спасение. — Да не трясись ты! — строго сказал я ему. — Ужели думаешь, что тебя из озера выудили, чтобы на суше прикончить? Так ведь ты же не рыба!

— Не рыба! — захохотал Гуща, и тотчас все весело и громко стали хохотать над немцем, похлопывая его по мокрым плечам и спине. Потом сняли со шпильмана опушенный мехом кафтан, под ним обнаружилась кольчуга, ее тоже сняли, оставив спасенного в одной сорочице. Вид у него вновь был встревоженный. Видать, он подумал, что его токмо ради кафтана и кольчуги временно оставляли на этом свете. К тому же и Ратмиша мой, встав пред шпильманом, подбоченился и показал ему грозно кулачишко:

— Погоди ужо, немецкая морда! Дай только срок, поганый Каин!

А я за всем этим и сам не заметил, как уже свободно и легко сидел на краю своей постели, забыв про все свои раны и боли. Вместо мокрого кафтана и кольчуги шпильману по моему распоряжению выдали старый кожух, чтобы он мог в него укутаться и немного отогреться. Но его уже явно колотило не столько от холода, сколько от страха за свою подмоченную жизнь.

По дому поплыли запахи из печи, в которой жена Гущи Малуша затевала особенный ужин в честь победы. Твоей, Славич, победы. А я вновь стал изнывать оттого, что не могу быть сейчас подле тебя, мой хороший. И что-то вдруг стало подсказывать мне, что и ты теперь наконец вспомянул о своем верном оруженосце, подрубившем столб шатра Биргера, но оказавшемся столь бесполезным здесь, на льду Чудского озера. Волнение охватило мою грудь. Я почувствовал, что ты едешь сюда, ко мне, еще, поди, не зная, жив ли я или умер от ран.

И я встал на ноги и пошел к дверям. В глазах у меня все поплыло, Владимир Гуща подхватил меня:

— Куда ты!

— Невтерпеж мне… — прохрипел я в ответ. — Хочу вон из дома… Хочу увидеть мир Божий…

— Да как же… С такими ранами…

Я уже не мог ничего отвечать ему, а упрямо влачил свое ослабленное тело к дверям, стремясь выйти на крыльцо. И до сих пор не могу я никак объяснить, что предвещало мне твое появление, Славич. Но когда я вышел наконец из дому на крыльцо, то так и есть — увидел тебя, скачущего по мокрому снегу на своем золотисто-буланом Аере, золотом в лучах яркого весеннего солнца.