Голод - Лина Нурдквист

– Это я хочу подарить тебе. В деревянном сундуке есть красная шкатулка, ты можешь сложить их туда, если захочешь.

Радостное удивление.

– Спасибо, матушка!

Она взяла зеркальце своими горячими пальцами и поднесла к нашим лицам. Поначалу трещина разлучала нас, но она повернула зеркальце так, чтобы мы все поместились в одной половинке, и я почувствовала, как слеза покатилась на кончики моих ресниц. Моя дочь нежно смахнула слезинку. Голова у меня закружилась. Я положила руку на зеркальце в ее ладони, скрыв наш портрет. Кольца положила на стол перед ней. Ты знаешь, Руар, что мороз пробежал у меня по коже, когда я увидела, как она накрыла их своей ладонью? Сквозняк или воспоминание: не знаю. Текст внутри колец уже не имеет значения.

Настало время. Я положила руку ей на плечо, ощутив ее тепло через ткань блузки. Как я тосковала по ней! Мои пальцы спели ей «люблю тебя, люблю тебя», мое любовное послание ушло в ее веснушчатую кожу, разносясь с кровью по всему ее телу.

Обняв вас обоих, я вышла.

Куда мне отправиться? Там, внутри, не хватало одной женщины, но не меня. У Туне Амалии тоже должно было быть лицо сердечком, как у многих в моих краях, и веснушки на лице, она должна была бы бережно хранить тряпичную куклу, ныне лежащую в ящике, оставшемся с давних времен. Может быть, теперь она нашила бы множество тряпичных кукол собственным веснушчатым детям? Пройдя мимо могилы своей дочери, я отдала ей змея из наволочки.

Однажды я пришла в Хельсингланд, и мы с Армудом обосновались здесь, среди холмов и крестьянских земель, назвав наш дом Уютным уголком. Он был самым обычным, ни на кого не похожим, совершенно нищим, и я любила его. Я нежно попрощалась с каменной изгородью, которую он сложил, с землей, которую он приручил, с тропинками, по которым мы с ним ходили вместе. Я попрощалась с вами и теперь шла в другую сторону. Не от дома, не прочь, просто уходила. Деревья однажды уже приняли меня, и теперь они улыбнулись, увидев меня. Мы приходим и уходим, это касается нас всех – и людей, и деревьев.

Я брела среди остроконечных цветков седмичника, пока не добралась до синих гор, украшенных коричневыми стволами. Сердце приготовилось, как морские птицы в моем детстве готовились к полету, но мне некуда было торопиться. Все время сама, никогда не одинока. Мои шаги сплетались в ожерелье, которое тянулось по хвое, по цветам и корням деревьев. Я шла медленно, не спешила. Любовь к моим детям.

Теперь я уже за много дней пути от вас. Может быть, я в Эльвдалене или в Стётене или уже в Норвегии – природу мало интересуют границы и названия, ей нет до них дела, а я не спрашиваю. Я отдыхаю у черной воды, в чаще леса, которого никогда раньше не видела. Я улеглась на мох, как поваленная сосна, возле небольшого болотца, неподалеку от того места, где собираются кулики. Остаться здесь? Вилами по воде. Время замерло, когда стихла птичья трель, повисла тишина, но в моей памяти эта птичья песня отзывается эхом. И раньше я засыпала в траве, и мне снилось, что я иду вброд среди звезд, и вы все со мной. Проснувшись, я долго смотрела на травинку, покачивавшуюся у самого моего лица. В это время дня свет падает сбоку наискосок. Я подношу руку к травинке, и она отбрасывает такую причудливую тень. Хочу запомнить эту тень – так много всего хочу запомнить, но помнят не в одиночку, а вместе с другими. Поэтому я шепчу свои воспоминания тебе, Руар – тихо-тихо, чтобы ты не услышал. Слова поднимаются к вершине зеленой травинки, к небу над нами. Я рассказываю тебе все и надеюсь, что ты никогда, никогда не узнаешь. Желаю тебе всего самого прекрасного. Я любила, и это главное.

Мы хороним Руара и засыпаем его землей. Грета плачет и утешает, Лива помогает помыть посуду после поминок, а Бу вытирает. Потом он обнимает меня и уезжает на север, а я хочу, чтобы он вернулся, но испытываю облегчение, что ему не приходится оставаться здесь. Он во мне как заноза – любовь и спазм. Если бы я могла сделать все по-другому… Будь у меня хоть малейший шанс найти в себе силы, когда он был маленьким, будь у нас с ним другое место – тогда или сейчас, где угодно, только не здесь. Но я могла лишь топтаться дальше среди плесени и затхлости. Снова оставшись одни, мы с Бриккен проводим неделю за неделей на кухне. У нее в легких посвистывает. В остальном – пустота. Настоящее – словно грузило у меня в животе, тяжелое, как свинец. Я отняла у нее мужа. Отравила ее кошку – об этом она тоже не знает. Отняла сына. Смогла бы она простить меня, если бы узнала? В хвойном лесу наступает вечер, и на меня вдруг накатывает тоска по отцу, его большим рукам, за которые можно держаться, по огромным порциям табака. Но его больше нет. Постепенно чувства блекнут, как шрам на желтовато-белой коже.

Стекла дрожат на ветру. Трясутся от холода – в водухе уже ощущается осень. Осиротевшие журналы с кроссвордами лежат на прежнем месте, я связываю их веревкой и выставляю на крыльцо. Выхожу с ведром к компостной куче, слышу, как меня зовет лес, вижу дыру в заборе, через которую при желании могла бы ускользнуть. Когда я иду через двор, с грядок взлетают трясогузки. Они улетают, а я остаюсь в кухне с Бриккен, окруженная запахом кофе и бормотанием радио. Избегаю всего значимого, говорю только о всякой ерунде. Язык плохо слушается, ускользает, как угорь. Мы открываем рты, но на самом деле ничего не говорим. Он, кого уже нет с нами – я помню, как он умел говорить, как двигался за пределами дома, как размахивал руками в такт словам. Не так, как я – сижу и бессмысленно вожу пальцем по столу.

Ее грудная клетка становится все больше, однако ей все равно не хватает кислорода. Скоро она не сможет подняться без посторонней помощи. Я мечтаю, чтобы ветер унес меня к кронам сосен – таким высоким, что их не достанет даже лесной пожар. В моих мечтах я Унни – сильная женщина, улетающая отсюда, как пылинка, вопреки реальности. Далеко внизу я вижу, как крадется