Анатолий Соловьев - Сокровища Аттилы

Гунны и римляне одновременно увидели, как над лесом вдруг поднялась и стала расти, приближаясь к ним, темная клубящаяся туча. Когда она приблизилась, многие ахнули. Это оказалась не туча, а гигантская стая ворон. Из каких уж необозримых далей учуяли стервятники скорую поживу, но тысячи и тысячи их, шумно каркая, стали опускаться вблизи выстроившихся войск, мгновенно покрывая зеленя, подобно черному пеплу.

Никто не знал, почему выжидал Аттила в то утро грозной битвы, но тарханы видели, что голова вождя тряслась. Дряхлый шаман Игарьюк, примостившийся на кошме возле ног правителя, воскликнул, показывая на воронов:

— Прекрасное предзнаменование! Смотри, Богоравный, на нашей стороне птиц село гораздо меньше, чем на стороне римлян! Тебя ждет большая удача! Знай, ты победишь!

Только тогда Аттила отдал приказ. Над башней взвился алый треугольный стяг. Зарокотали барабаны, запели медноголосые трубы.

3

Тумены биттогуров и витторов тронулись и пошли, набирая скорость. От топота копыт вздрогнула земля. Воины издали ужасающий вопль. Виноградники и пшеница были разметаны в мгновение ока. Там, где пронеслась конница, осталась лишь черная, словно перепаханная земля.

Еще раз вздрогнула земля, когда римские легионы разом шагнули вперед, сплачивая щиты и ощетиниваясь копьями в несколько рядов. Великий римлянин Флавий Аэций сумел возродить в своих воинах дух гордых предков. Ни один легионер не дрогнул и не нарушил строй.

Когда ревущему потоку конных гуннов оставалось до противника не более пятисот локтей, а всадники уже откидывались в седлах, поднимая мечи, случилось небывалое. Неподвижные легионы одновременно наклонили сомкнутые щиты, ловя солнце выпуклостью доспехов, так чтобы, отразившись, оно отбросило навстречу стремительно приближающимся гуннам сверкающие отблески, слепящие глаза лошадей и людей. Римляне проделали это несколько раз, затем дружно ударили дротиками в металлические щиты. Небо было чисто, никакой грозы не предвиделось и в помине, но над Каталаунским полем засверкало множество молний и прогремел гром.

И тотчас чудовищная стая галдящего воронья, поднявшись, затмила солнце. Испуганные и ослепленные кони передних гуннов ржали, вставали на дыбы, следующие за ними всадники натыкались на них, сбивали с ног. Сумятицу усиливал непрекращающийся гвалт птиц.

Опытные предводители гуннов сумели справиться с замешательством и выровнять строй. Степняки вновь ринулись в атаку. Но тот замах, что делает удар тарана неотразимым — огромная масса, помноженная на огромную скорость, — был ослаблен. Не столь стремительно поток конницы налетел на стену из копий и щитов.

Гунн не боится смерти, но страшится бесславья. Римлянина вдохновляет память о былом величии предков.

Ни один гунн не попытался остановить коня. Ни один римлянин первых шеренг не показал спины. Передовые ряды гуннов и римлян погибли почти мгновенно, образовав ужасающий завал из трупов людей и лошадей. Он послужил римлянам прикрытием, но и лишил свободы маневра. Римский легион может идти лишь вперед. Если он поворачивает назад, спасаясь бегством, то превращается в толпу. Но гуннские кони привычны преодолевать подобные завалы. Подстегиваемые плетьми, они рвались через трупы и сверху прыгали на легионеров.

Как описать мелькание струй схлестнувшихся встречных потоков? Как описать рукопашную схватку, когда грудь о грудь в одно мгновение сходятся тысячи воинов, и тысячи блестящих росчерков клинков поднимаются и опускаются с поспешностью кузнечных молотов? Как описать ярость и отвагу? Безумие воцарилось над Каталаунским полем, когда единственным желанием людей осталось одно — убийство.

Конница биттогуров и витторов завязла в глубине построения римской пехоты. В тесноте работали лишь мечи. Мечи гуннов длинны, мечи римлян вдвое короче, и это обстоятельство в тесноте свалки дало римлянам преимущество. Легионеры вспарывали животы лошадей. Гунн сверху прыгал на легионера, добираясь до жилистого горла. Исход битвы стал неопределенным. Первым это понял Аттила. Он повернул трясущуюся голову к Овчи и приказал:

— Отправляйся тотчас! Спеши к переправе, как если бы у тебя выросли крылья! В Сармизегутте тебя ожидает Джизах. Он знает, что нужно делать.

Конца битвы Овчи уже не видел. Он увел караван.

Пока Овчи рассказывал, его воины принесли к костру малую амфору вина, привезенную с караваном из Галлии. Диор и постельничий осушили несколько кубков. Опьянев, одноглазый тархан стал гораздо откровеннее, наклонился к бывшему советнику и шепотом произнес:

— Возле переправы через Рейн меня догнал скорый гонец. Спешил в ставку с известием: Богоравный возвращается в Паннонию. После великой победы, ха–ха!..

Недаром римляне говорят: что у трезвого в голове, то у пьяного на языке. Овчи икнул и выболтал то, чего Диор ждал эти три дня:

— Я подарил гонцу две золотые монеты. Кое–что узнал! Только никому не говори! Иначе тебе и мне не сносить головы! У Богоравного осталось всего двадцать туменов. От него ушли маркоманы, гепиды, квады, росомоны — все союзники, кроме венетов и угров! Ты понял, что это значит? И еще два слова передал мне Богоравный для Джизаха, но что теперь с ними делать, я не знаю…

— У меня золотая пайза! — строго напомнил Диор. — Говори, что велел передать Богоравный Джизаху.

— Покажи пайзу! — еще раз попросил постельничий и икнул.

Когда Диор сунул ему под нос золотую пластину с выбитой на ней надписью: «Как если бы я сам», Овчи недоуменно сказал:

— Он велел передать: «Убей знающего». Но как исполнить это повеление?

— Успокойся, я убью знающего! — сказал Диор и предложил выпить за великую победу гуннов. Овчи не отказался. Опрокинув в разверстый рот чашу вина, он бессмысленно уставился в огонь своим единственным глазом, покачнулся, рухнул на землю и захрапел во всю мощь. Больше Диору здесь нечего было делать. Он встал и велел привести его жеребца. Возле золотого холма на корточках сидели караульные и жевали вяленое мясо, с завистью поглядывая на беззаботно спящего постельничего. Диору подвели лошадь. Он вскочил на нее и направился к озеру, возле которого его и побратима Ратмира когда–то захватил Ябгу.

На берегу он набрал полную сумку сочной цикуты и повернул жеребца к поминальному храму. Лес, по которому он проезжал, выглядел опустевшим, даже птицы не пели. На одной из прогалин жеребец вдруг остановился, попятился, тревожно фыркая и прядая ушами. Диор поднял голову. Впереди, загораживая дорогу, стояло лесное чудовище алмасты. Поза его была мирной, хотя на широченных покатых плечах гиганта вздыбилась бурая шерсть. Огромные руки лохматого существа свисали ниже колен, пристальный взгляд не выражал ни ярости, ни недовольства. Какое–то время Диор и алмасты молча и внимательно смотрели друг на друга — два отшельника, отныне связанные одной судьбой. В глазах лесного чудовища вдруг промелькнуло нечто похожее на сочувствие, он шумно вздохнул, шагнул в сторону, освобождая дорогу, шагнул еще раз, уже поверх кустов бросил взгляд через плечо на одинокого всадника и скрылся в чаще. Диор продолжил путь.

В лощине поминального храма он снял с жеребца сбрую, седло, отнес все в кусты возле ручья. Здесь, в нескольких шагах от скалы, лежал большой замшелый валун, на который показал Диор Добренту. Поднять валун не под силу и пятерым. Когда Ратмир вырастет, Лада или Добрент расскажут ему о подземном дворце и укажут, где тайник. Если Ратмир вырастет богатырем и сумеет отвалить камень, он поймет, зачем отец оставил ему свое оружие. Диор склонился над огромной глыбой, напрягся и отвалил камень в сторону. Под ним оказалась сухая песчаная яма. Диор углубил ее мечом. Выстлал дно ямы ветками. На толстую кошму уложил все, что обрел в этой жизни: седло, сбрую, оружие, шлем, доспехи, золотые монеты, снятые с руки браслеты, перстенек, походную сумку. Прикрыл тайник потником и снова навалил камень. Земные дела его были завершены.

Теперь оставалось дождаться Знака Неба.

Он ушел в то место, где отдыхают боги, приготовил напиток из травы цикуты. Покой для смертного — награда. Для Диора покой стал очищением. Он провел в саду Эдема несколько дней, не вспоминая прошлое, отрешаясь от земных забот, готовясь к познанию иной, высшей мудрости, которая простому смертному, даже повелителям народов, недоступна. Грехи умирают вместе с плотью.

По мере очищения от всего земного рождалось новое понимание собственной судьбы и судьбы самой вселенной. Ему открылась великая тайна его жизни, тот самый смысл бытия, который люди мучительно ищут со времен Адама и Евы, но ищут живые, а мертвые не говорят, где и что искать. И тайна эта была подобна озарению, а озарение нельзя облечь в слова, ибо они лишь внешне сходны с мыслью, и чем величественнее мысль, тем меньше сходства.