Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку

(Записки Юрия Петровича Щедрова, капитана запаса, директора школы рабочей молодежи)

Серия: Юность: твой большой мир

Художник Н. Михайлов

Московский рабочий, 1980

Scan, OCR, Spellcheck А. Бахарев

В мое родное Подмосковье входит весна, резвая и опрятная, как девочка-первоклассница. Готовлюсь к урокам, но часто откладываю книги, чтоб еще и еще вглядеться в утреннюю даль. Дольше проживу с этим простором за окнами, милой природой отчего края.

Москва-река с высоты глядится неправдоподобно красивой. Синим изгибом размашисто отчеркнута граница между городом и Замоскворечьем. Наш микрорайон расположен на полуострове, а на той стороне, за желтой полосой пляжа, за лугом и лесом, — уже не город мой Ленинск-Московский, а сельская местность, колхозные угодья, «район», как все привычно говорят.

Луг и лес мы, жители местных Черемушек, бережем с яростью солдат, отстаивавших в мое время занятые ими плацдармы. Лес (заметно подросший с сорок первого) и высоту перед ним тогда обороняли целую неделю мальчики-ополченцы. Трое из них ныне встали в бронзе — у всех тонкие шеи, большие каски, винтовки не по росту… Так все и было. Не пускали врага в свой город, закрывали собой Москву — и остались на кургане. Мы были разные, а на памятнике ребята одинаковые. Кто из них кто? Кто Саня Чесноков, кто Вовочка Шевченко по школьному прозвищу Чмок, кто я? Этого не знаю, и никто не знает.

Мамы наши, мамы этих бронзовых ребят, вовсе старые, приезжают на электричках и идут тяжело-тяжело от станции. Сначала по улице Народного ополчения мимо моего дома, потом по пешеходному мосточку, через луг к высоте, Не могу видеть, как они поодиночке тащатся эти немногие сотни метров: не для моих нервов зрелище.

Девятого мая выделяется для них дополнительная электричка. Часто присаживаются на лавочки, врытые сердечными, неказенными людьми вдоль тропки из красного асфальта от станции и до «Трех ополченцев», — так у нас в Ленинске зовут памятник.

Старушкам всюду уступают места — в поезде, на срубленных из березовых стволов скамьях, в очередях за пирожками и квасом на площади Победы, что у памятника. Хорошо бы так делать и во все остальные дни. Повсюду. И до скончания века одиноких матерей, что пережили своих сыночков. А те не оставили им внуков. Потому что не о личном счастье, не о любви были их думы. Значит, мой долг историка, педагога вспомнить о них.

Не хочу сочинять предисловий для своих читателей. Цель работы скромная: рассказать молодым об увиденном и пережитом мною, рядовым участником событий выдающихся. Хочу, чтобы эти наброски, если их возьмет в руки кто-то из моих учеников, научили их чему-то — хотя бы тому, чего они не знают или не поняли. «Мы не усекли», — часто слышу от них. Или: «Я не вникала…»

Желание рассказать правдиво и искренно о своем поколении во мне сильнее страха любой возможной критики в адрес этих записок и ударов по моему самолюбию, впрочем, кажется, совсем не чрезмерному.

Я начинаю с беспощадной поры — с какой иной даты начнешь? 1 сентября 1941 года нам предстояло идти в десятый класс. Но скоро стало ясно: школу придется заканчивать после войны, когда победим. Верилось, это будет через несколько месяцев. До чего ж мы были наивны тогда!

Война двигалась не на запад, а на восток. Для нас последний школьный год начался в обстановке воздушных тревог, до поры учебных. А когда сирены оповестили о настоящей, боевой, ее по привычке сочли учебной.

Был теплый день, пылало бабье лето, в парке возле школы срывались с кленов и тополей золотые листья. Мягко шуршали колеса проезжающего троллейбуса, на вокзале ныл паровоз, в небе было сине и радостно, Война напоминала о себе бумажными полосками на школьных окнах, в нее не хотелось верить. Я с одноклассниками шел по парку, радуясь чудесному дню, тому, что нас отпустили раньше обычного, и оглядываясь на Иру Морозову, которая с подругами поотстала и тоже поглядывала на меня своими глубокими серыми глазами. Мы нравились друг другу. Слово «любовь» не было под запретом, но в школе высоко ставили дружбу.

Все запомнилось отчетливо: пронизанный солнцем парк в паутине, Ирин взгляд… Запечатлелось на всю жизнь, потому что через минуту все изменилось — внезапно и страшно. А кто скажет, что первая встреча с войной его не испугала, — не верьте тому.

Звук самолета упал на этот день, на нашу жизнь раньше, чем тень черного четырехмоторного стервятника отделила от нас небо.

Сорвался чей-то мужской крик, неприкрыто испуганный:

— У его пулеметов скорострельность — шесть тыщ пуль в минуту…

Подхлестнутые этим голосом, мы бросились в стороны, подальше от ревущего бомбардировщика.

Так пришла в город война. Нам объявили, что занятия в школе продолжаются, но десятиклассники поедут на строительство оборонительного рубежа — на окопы.

…И вот мы стоим в шеренгах в знакомом дворе горкома комсомола. У строя единообразная экипировка: отцовы ватники или свои старые пальто, из которых мы выросли; наспех сшитые матерями вещевые мешки; сапоги, а больше ботинки или туфли; лопаты, кирки, ломы держим в положении у ноги.

С крыльца легко сходит наш комсомольский секретарь Гриша Иваненков, одетый в неновое демисезонное пальто, стянутое армейским ремнем со звездой. Такой я привез с войны, и все три мои парня по очереди гордо носили его в школе.

— Смир-р-но! Товарищ секретарь горкома, сводный комсомольский отряд построен, чтобы следовать на сооружение линии обороны для защиты от врага родного Ленинска. — Чеканя сапогами шаг по асфальту, командир отряда — военный инженер подходит к Грише и громко рапортует, а тот, по-штатски отвернув ладонь, непривычно подносит руку к козырьку кепки. Потом командир делает отработанно-четкий полуоборот, пропускает Гришу, и они идут вдоль строя, всматриваясь в лица парней и девчат.

Доброе лицо секретаря сурово, под глазами тени усталости, но голос привычно-звонкий и твердый, его слышно даже в дальних углах двора.

— А-а, тринадцатая школа, — произносит он, останавливаясь возле меня, — я. как обычно, правофланговый. — Здорово, ребята, здравствуйте, девушки! Вот и потребовала вас боевая труба, а вы бегали в горком, беспокоились, что без вас война кончится. Дел и для ваших молодых крепких рук хватит. Не подкачаете, десятые классы?

Мы подтягиваемся и нестройно отвечаем, что на нас можно положиться, оправдаем доверие. Гриша кивает.

Бот он и сапер со шпалой и топориком в петлице обходят строй, останавливаются на середине двора.

— Всем подойти ближе, — доверительно говорит Гриша.

Когда мы окружаем его и командира, тот одергивает портупею, поправляет фуражку и начинает говорить — четко, по-военному лаконично:

— Враг сбрасывает на наши города и села фугасные, осколочные и зажигательные бомбы. Иногда фугаски не разрываются. Малейшее прикосновение к ним, даже езда на телегах и автомашинах поблизости могут привести к взрыву. Категорически запрещается трогать или переносить неразорвавшиеся авиабомбы, даже подходить к ним.

— А можно вопрос? — звонкий нетерпеливый голос. Мы оборачиваемся, ищем глазами того, кто перебил командира. Не дожидаясь его согласия, парень в треухе торопится: — А если шмякнет слепая фашистская дура возле цеха? Или в квартиру влетит? А там рабочие. Или дети. Выходит, все, хана им? Де мы, заводские ребята, первые кинемся, вы уж извините, товарищ командир…

А что, разумно. Молодец! Нас учили всегда приводить на помощь человеку, который б беде.

Неожиданно командир, который говорил спокойно, рассудительно, взрывается:

— Я т-те покажу «кинемся»! К богу в рай вы кинетесь, пере-нос-чики! Не сметь! Смерть вы свою перенесете. Ишь какие настроения у них! Пора покончить с гражданским благодушием и эдаким лихачеством. У войны другие законы. Тоже мне герои нашлись! — И, остывая, начинает терпеливо наставлять, как нашаливших юнцов: — О случаях неразорвавшихся бомб, о всех неизвестных предметах, сброшенных с самолетов врага, немедленно сообщать в исполкомы. До прибытия специалистов эвакуировать людей, а место нахождения оградить предупредительными щитами с надписью: «Минировано, не трогать!» Вот как надо действовать по-грамотному. А не тащить, черт побери, бомбу незнамо куда, незнамо зачем.

Нет, все же прав военинженер, а не парень с завода. Начинаю понимать, что в его лице (и, конечно, в лице тысяч других командиров) врагу противостоит наша сила — умная, дальновидная; что копится опыт войны, а на всякое действие фашистов вырабатывается не менее активное противодействие.

От этой мысли впервые за тягостные военные недели становится радостно, легко. Потому что навалившуюся на всех и на каждого самую тяжелую душевную и физическую ношу приняли на себя люди куда более испытанные, чем мы, школяры.