Владимир Баскаков - Кружок на карте

Генерал встал из-за стола, подошел к двери, открыл ее и сказал, обращаясь к адъютанту:

— Когда появится Шубников, пришлите его ко мне.

И снова сел за стол, как и вчера, остановив взгляд на пронзительно яркой лампочке.

А собственно, правильно ли он поступил, разрешив Шубни-кову выводить людей из кольца без техники? Сделал бы он так год назад? Нет, конечно. Летом и даже осенью сорок первого он обязательно приказал бы держаться до конца, до последней возможности. Да, пожалуй, иначе тогда и нельзя было. Впрочем, прошлым летом окруженное советское соединение не привлекло бы на себя четырех свежих немецких дивизий. В ту пору немцы не очень-то страшились наших фланговых ударов. А сейчас?.. Иные времена — иные песни. И у немцев и у нас… Спасет Шубников людей — а они ой как нужны в преддверии новых боев! — останется жить боевое танковое соединение, уже имеющее свои традиции.

Генерал снял гимнастерку, разулся и прилег на широкую лавку. Поворочался на жестком ложе с полчаса, но уснуть не смог. Сел, поставив крупные босые ноги на голенища сапог: тесовый пол в блиндаже был холодный. Посмотрел на часы — пять тридцать. Подошел к двери, приоткрыл ее:

— Не спишь, Поливанов?

— Нет, товарищ генерал армии.

— Ну, заходи тогда, чай будем пить.

Чай был готов быстро. У хозяйственного Поливанова, видно, и ночью кипел самовар.

Ординарец, усатый солдат в ватнике, ловко накрыл стол клеенкой, поставил домашний пузатый чайник в красный горошек и такие же чашки. Сахарницы в сервизе не хватало — ее заменяла круглая немецкая пластмассовая коробка от шоколада.

— Снимай жилетку, сопреешь, — сказал генерал армии. Поливанов молча повесил на гвоздь свой меховой жилет.

— Ты, видно, мерзляк.

— Пар костей не ломит, — стремясь попасть в тон, ответил Поливанов.

Генерал нахмурился.

— Ладно, садись.

Они сели друг против друга. Поливанов налил в чашки крепкий чай.

— Может, чего еще к чаю приказать?

— Не надо. Как у Шубникова?

— Пока нормально. Сейчас доложили, что через Кузьмичи пытаются прорваться его танки.

— Сколько их осталось?

— Я думаю, больше тридцати.

— Пройдут?

— Нет.

Продолжать разговор генералу армии не хотелось. Пили чай молча. Но потом он все-таки спросил Поливанова:

— Как расцениваешь исход операции?

— Неудача, товарищ генерал.

— Ты так думаешь?

Поливанов молчал. Потом как бы нехотя:

— Разведка подвела. Поздно узнали о подходе четырех свежих дивизий.

— А если бы раньше узнал, ты бы их задержал?

— Наличными силами, пожалуй, нет. Вот если бы соседи вышли на Боковку, тогда другое дело. Но я так понял, товарищ генерал армии, что соседи…

— Разбирать операцию мы с тобой не будем. Оставим это для других. Скажу только: немецкую оборону ты прорвал неплохо.

И после паузы спросил:

— Слушай, Поливанов, кем ты был в тридцать шестом? Вопрос был неожиданный, и Поливанов далее слегка растерялся.

— Начальник полковой школы. В Забайкалье, — ответил он.

— Майор?

— Майор.

— А в тридцать девятом?

— На финскую поехал комдивом.

Генерал армии отхлебнул глоток чая, пристально посмотрел на Поливанова, может быть желая спросить его еще о чем-то, но, видимо, передумал, поставил чашку на стол и как будто без связи с тем, о чем они только что говорили, произнес:

— Армией командовать тебе еще нелегко. — И, опять измерив собеседника испытующим взглядом, продолжал: — Но впереди нам с тобой многое предстоит. Война — большая школа. Сталинград — начало.

— Можно спросить, товарищ генерал?

— Ну?

— Вы ведь оттуда, как там сейчас?

Генерал армии нахмурился: он не любил разговаривать по делу с теми, кого око прямо не касается. И все-таки ответил:

— Кольцо вокруг Паулюса плотное. Но рвется Манштейн, хочет разорвать. Вояка грамотный, напористый, только резервы ему нужны сейчас позарез. А резервов отсюда он не получит. Нет, не получит. — Помолчал и добавил: — А то зачем бы я в твое болото приехал.

Генерал армии улыбнулся впервые с того времени, как вошел в блиндаж Поливанова.

Впереди между частоколом деревьев колыхался огонь — горели деревянные постройки. Лохматая тень прыгала по сугробам.

Люди шли, проваливаясь в снег.

Слышались негромкие слова команд.

Шубников шел, опираясь на палку.

Рядом широко шагал Бородин, изредка включая и выключая карманный фонарик.

— Через полчаса будем у Карпухино, — сказал генерал.

— Минут через сорок, — уточнил Бородин.

— Никто не отстал?

— Нет, все идет нормально.

Шубников поскользнулся и мягко рухнул в сугроб.

— Осторожней, здесь канава, — сказал Бородин и включил фонарик.

Лес пересекала укатанная дорога.

— Посмотри, Бородин, что там чернеет, — сказал генерал, отряхивая рукавицей снег с валенок и полушубка.

Бородин ловко перепрыгнул через канаву и скрылся в темноте. Через две-три минуты он вернулся, держа в руках что-то белое.

— Подбитая машина, — сказал он.

— Чья?

— Наша. Ее здесь немецкие танки прихватили, когда перерезали дорогу. Какие-то мешочки везла.

Бородин посветил фонариком, и Шубников смог прочитать на белом мешочке, аккуратно перевязанном красной шелковой ленточкой, вышитую надпись: «БОЙЦУ НА ФРОНТ».

— Подарки, — сказал генерал, и в его голове, занятой сегодня только мыслями о выходе, мелькнуло воспоминание о мальчишке лейтенанте с его грузовиком, остановившем колонну.

Сзади вспыхнули фары и сразу погасли.

— Кто это еще? — спросил генерал.

— Из санбата. Шофер наотрез отказался уничтожить свою карету. Говорит, доведу на цепях. Ругался, ругался я с ним и плюнул. Застрянет — взорвем.

Санитарная машина, завывая, медленно шла позади. Иногда она останавливалась — цепи поднимали фонтаны снега. Солдаты, оказавшиеся рядом, подталкивали ее, и она снова шла вперед.

В санитарной машине было темно. Она тряслась на ухабах, рессоры скрипели. Но раненые — их было четверо — лежали тихо.

Впереди, у самой кабины, сидела девушка и крепко держала одного за руку, повторяя нараспев, как молитву:

— Ну вот еще немного. Потерпите маленечко. Еще немного, и приедем. Все будет хорошо. Потерпите… Все будет хорошо…

В ночном воздухе резко застучали пулеметы, посыпался горох ружейных залпов, короткие очереди автоматов.

Где-то далеко заухали орудия и раскатисто загремели «катюши».

Раненый, услышав выстрелы, очнулся и тихо, но внятно сказал:

— Где я? Почему темно? Механик, в чем дело? Филипенко, я тебя спрашиваю?

— Вы в санитарной машине, товарищ капитан Косарев, — сказала девушка, не отрывая свою руку от его ладони. — А с вами я, Валя. Валя Гаврилина. Не помните меня? Беленькая, маленькая такая…

Капитан затих.

Машина вдруг стала.

Девушка припала к зарешеченному окошку кабины и увидела впереди, совсем близко, четыре горящие постройки. Огонь ярко освещал поле и бегущих, стреляющих на ходу солдат.

По белому, очень чистому снегу прыгали лохматые тени.

Дверь в кузов санитарки со скрежетом распахнулась. В ней показалась круглая большая голова в шапке с одним ухом, освещенная сзади красно-оранжевым заревом.

— Приехали, Валюта! Слышишь? Конец всему — вышли!.. В тот же час в девяти километрах отсюда выходила к черневшим вдали избам деревни Кузьмичи группа танков полковника Куценко.

Полковник вылез по грудь из башни танка, развернул карту, осветил ее фонариком и сориентировался на местности. Сказал в мегафон:

— Делай как я!

Во всех сорока семи танках прозвучала эта команда. В наземных войсках эту команду знали лишь танкисты. Только у них командир шел в голове, и по нему равняли свои действия подчиненные. Не всегда, конечно, и не всякий командир. Командирам бригад по уставу полагалось руководить боем из укрытия, по рации. Куценко последний раз отдавал команду «Делай, как я» на третий день войны — под Бродами, когда сам командующий фронтом генерал Кирпонос приказал ему с ходу пробить брешь через боевые порядки немцев. И вот отдал ее сейчас…

Танк Куценко за номером семьдесят два на предельной скорости устремился вперед, стреляя с ходу. Здесь не было возможностей для маневра: остальные последовали за ним тремя быстрыми змейками.

Деревня внезапно ожила, из-за домов и сараев вылезли немецкие танки, гулко захлопали пушечные выстрелы. Запрыгали огни.

Куценко казалось, что он уже проскочил опасную зону, когда на их пути выросла какая-то темная громада. Он успел крикнуть механику-водителю: «Танк». Тот резко дернул рычаг, машина стала разворачиваться.

Немецкий танк выстрелил почти в упор. В башне на миг стало светло, протяжно завыла броня, и мелкие осколки окалины больно впились в лицо.