Следы в Крутом переулке - Винокуров Валерий

— Спрашиваю о Наде, а Сонька смеется. Потом и говорит стерва: в больницу, мол, Надька попала по моей вине и сейчас в больнице — ну в тот день была, оттого ко мне и не приходила. «Ты ж на ней жениться не хочешь, вот и пришлось ей ко мне в отделение лечь», — так прямо Сонька и сказала. Я аж закачался: от злости на Надьку, на себя, на эту Соньку. А она вдруг меня обнимать, целовать, уговаривать: «Ты Надьку брось, скоро я хозяйкой тут буду, всех выгоню, будешь ко мне ходить». Не знаю, как кто поступал в таких случаях, а я… Сколько-то продержался, потом не смог. Красивая же она. Нет, не думайте, не на хату позарился. Мне бабы и не такое предлагали. В общем, я, конечно, по-вашему, сплоховал. Только я ведь не бревно, — Елышев как-то жалобно, что ли, улыбнулся. Жалобно или жилковато.

И мельком глянул на меня. Но я терпеливо ждал, заговорит ли он о своей встрече с отцом Софьи.

Мы с Малыхой еще раньше договорились не вспоминать об этом ни в коем случае. Не было никаких доказательств, которые бы подтверждали виновность Малыхи или Елышева. Но в том, что оба они темнили, я не сомневался.

— Что дальше? — спросил я наконец. — Ты виделся с Надеждой?

— Ну, да. Они потом друг другу глаза чуть не выцарапали.

— Но ты не вмешивался?

— Зачем мне? Да и что я мог?

— А до тебя они жили в мире, в согласии?

— Они? — Елышев махнул рукой. — Надька все время жаловалась, что с сестрами жизни нет.

— Ты припомни: как ты думаешь, что имела в виду Софья, когда говорила, что скоро станет хозяйкой — единственной — дома? Ты думал об этом?

— Да зачем мне? — быстро ответил он. — Мне-то какая разница?

Вполне вероятно, что ни Малыха, ни Елышев не придали тогда значения этим словам Софьи. А если и придали, то теперь ни за что не признаются. Им ведь известны обстоятельства, приведшие к тому, что Софья действительно оказалась единственной, полновластной хозяйкой дома в Крутом переулке.

Но Елышев почему-то упорно не хотел говорить о самом для нас главном — о Сличко. Возможно, он опасался, что его стычку со Сличко могут превратить в нечто большее, чем просто драка.

— И никаких поправок ты не внесешь в свой рассказ? Вот тут Елышеву выдержка изменила. Он вопросительно взглянул в лицо Малыхи и так же быстро отвел взгляд.

Елышев и Малыха. Оба ли они были там? Похоже, что оба. Были оба, но не сговорились, как вести себя дальше? Или не подозревали, что оба находятся в одной точке? Или лишь один из них видел другого? Кто кого? Елышев Малыху? По их нынешнему поведению — это самое правдоподобное. А если наоборот? Если Малыха Елышева? И потому так охотно привел меня сюда?

Мы проводили старшину до КПП, спустились с Малыхой до ЦУМа, и там я оставил его, нисколько не сомневаясь, что Малыха, простившись со мной, побежит назад, в Красные казармы.

Прокуратура тогда еще не перебралась в новое здание напротив ЦУМа, а продолжала располагаться в обветшавшем двухэтажном доме за сквером, в квартале до Октябрьской площади, в самом центре старого города. Как раз по пути на Яруговку, в больницу. Поэтому, расставшись с Малыхой, я и заглянул к Привалову. Было уже шесть часов вечера.

Привалов расхаживал по кабинету, длинному и мрачноватому.

— Я звонил в больницу, чтоб вас отпустили ко мне, — сразу сообщил он. — Поедем к тому Петрушину. Я вас жду. Чергинец мне кое-что прояснил, даже больше, чем я рассчитывал. Он так беспокоится за своего подручного, что готов землю рыть — все раскопать. И знаете, дело приобретает несколько странный, я бы сказал, характер. Уголовный розыск выполнил свою работу, собрал все сведения, какие мог, и так как все связано с государственным, а не с обычным уголовным преступником, передает дело нам, в следственный отдел прокуратуры. Не хотел я такого оборота. Ни к чему он нам. Едем? По дороге расскажете о своих успехах.

Я понимал его. Это дело воскресило в его жизни — как реальность сегодняшнего дня — образ старшего брата. Парня героической жизни и не менее героической смерти: средь лютой зимы его, раздетого догола и привязанного к бочке, оккупанты возили на тачанке по притихшему Новоднепровску — в устрашение всем. Не мог забыть об этом никто в семье Приваловых. Старший по заданию горкома комсомола остался тогда в городе, не уехал со всеми на Урал, туда, где на оборонном заводе директорствовал отец. Старший, которому было тогда семнадцать. Прокурору сейчас за тридцать, а погибший старший брат на всю жизнь остался для младшего старшим, таким, каким запомнился десятилетнему мальчишке, уезжавшему в эвакуацию.

Путь наш лежал на границу Микитовки и Нижнего города — поближе к Днепру, вниз, к тому же оврагу, Дом Петрушина стоял на возвышении. Поэтому машину пришлось оставить и метров сто месить раскисшую землю.

Привалов постучал в дверь, никто не отозвался. Привалов постучал в окно, теперь уже громко, требовательно. Все окна были закрыты ставнями, запертыми изнутри, так что заглянуть в дом мы никак не могли. Но прокурор был настойчив: он забарабанил в дверь с такой силой, что затряслись стекла на веранде.

— Ну чего там? — прошепелявил голос из-за двери.

— Открывай, — приказал Привалов.

— А чего это я должен открывать?

— Ты выгляни — и узнаешь меня.

За дверью что-то скрежетнуло, взвизгнуло, протрещало. Она приоткрылась. Привалов не шелохнулся, не стал совать ногу в щель.

— Узнал?

— Ох, товарищ прокурор! — Дверь распахнулась.

— Принимай! — бросил Привалов, проходя в дом.

— Я б открыл… так одеться же надо…

— А-а! — Прокурор махнул рукой. — Садись.

Я огляделся. Мы оказались в большой комнате, которая служила и кухней, и столовой. Дверь в другую комнату была закрыта, но там кто-то возился.

— Нет, уж поначалу вы присядайте.

— Садись, я тебе сказал.

Павел Иванович бесшумно опустился на старый венский стул. Полуодетый, костляво-корявый, он и сам был похож на этот стул.

— Ты Сличко видел?

— Кого, кого? — переспросил Петрушин.

— Не играй со мной!

— Где ж его увижу? Когда час мой придет, на том свете. А как на этом-то его увижу? Мертвого и во сне как увидишь — худо. Да и зачем мне его во сне видеть?

— Понятно. — Привалов подавил усмешку, и я сперва не понял, поверил ли он, но следующий вопрос прокурора все прояснил: — А ты в воскрешение людей веришь? Воскресшим он не приходил к тебе?

— Нет-нет! — Петрушин даже сложил ладони, прижал руки к груди.

— А ты припомни. Вчера вечером, например? Не могла ж молодая жена отбить тебе память до такой степени, что ты не помнишь, кого видел вчера вечером?

— Вчера? Вечером? — Хитрые глаза забегали в поисках спасительного решения. — Так я не знаю. Кто-то стучал. Вот как вы. Только зачем открывать — вдруг какой покуситель?

Последнее слово подстегнуло меня: мог ведь он считать своим соперником Елышева, мог бояться его? И я позволил себе вопрос, не спросив разрешения у прокурора:

— Скажите, стучали однажды? Кто-то приходил один раз или потом вернулся?

— Один, — быстро ответил Петрушин. — Один. Я ж помню.

Обученный прокурором, я готов был сделать вывод о том, что он врет, по скорости ответа. Но, вероятно, в данном случае человек и правду мог сказать сразу: обдумывать ему ничего не надо, знает же он, один раз стучали или два. Интересно вот, кто это был? Действительно Сличко или, быть может, мой новый знакомый из Красных казарм?

— Ты так и не отозвался? — спросил Привалов.

— А то как же? Отозваться — так и открыть надо.

— Понятно.

— Ну, товарищ прокурор, зачем мне темнить?

— Я и не говорю, что ты темнишь. Ты просто врешь. Сейчас я позову твою молодуху, и доктор задаст ей один вопрос. Не мог разве кто-нибудь к ней заглянуть, узнать, как устроилась в новом жилье?

И снова удивил меня Привалов тем, что угадал ход моих рассуждений. Он шагнул к двери, постучал, крикнул:

— Выйдите к нам, пожалуйста!

Встревоженной, стыдливо прятавшей лицо Надежде (ее распущенные волосы спадали по круглым плечам) я задал тот же вопрос, что и хозяину дома. Она ответила решительно, с вызовом, брошенным скорее ему, чем нам: