Георгий Травин - Тайны Тарунинских высот

— Как не узнать! — отозвался сосед,

Тут уж заговорили все разом:

— Все как есть знакомое!

— Как на ученьях, в точности!

— Сплю я, братцы, что ли? Это же — Карельский перешеек!

— Точнехонько! Глядите: ведь эту самую высоту мы штурмовали столько раз! Наша рота шла вон там, возле перелеска, на правом фланге...

— Как же! Вон в ту траншею мы гранаты кидали и после прыгали на «ура». Еще я тогда нос себе чуть не расквасил — неловко прыгнул...

— Теперь ловчее прыгнешь!

Один молодой солдат, увлекшись узнаванием предметов в расположении противника, приподнялся над бруствером и сейчас же скатился вниз: что-то врезалось в землю совсем рядом.

— Пуля... стреляют! — вытирая рукавом вдруг выступивший на лбу пот, смущенно пробормотал солдат.

— А ты что ж думал: здесь в тебя тоже условно стрелять будут?

— То да не то!

— Тут не ученье — проучить могут!

— Не высовываться! — крикнул командир отделения. — Предупреждал ведь, чтоб не высовывались! У немцев здесь снайперов до черта... Сейчас я вам покажу...

Сержант снял каску и на штыке начал осторожно поднимать ее над бруствером. Делал это он хитро: то приподнимет каску, то опустит, как будто человек осторожно, с опаской, приноравливается выглянуть из окопа через бруствер. Потом вдруг решительно поднял каску, и сейчас же все услышали, как щелкнула по ней пуля.

— Готово! — сказал сержант. — Теперь снайпер доложит начальству, что русского укокошил. И ведь укокошил бы, гад, если б каска была не пустая!

— Да, на Карельском перешейке этого не было. Там сподручнее было.

— Дома, за печкой, еще сподручней!

— На Карельском-то перешейке, братцы, я два раза из мертвых воскресал, а здесь не воскреснешь!

— В том и вся разница, — заключил сержант, — что здесь не ученье, а сраженье. А обстановка та же самая.

— Точная копия, товарищ сержант! И как это фрицы ухитрились? Ха-ха-ха!

В самом деле, казалось, что гитлеровцы старательно скопировали наш учебный рубеж на Карельском перешейке. Солдаты, конечно, поняли, что там был выстроен точно такой же рубеж, как тот, что сейчас перед ними. Это им очень понравилось: учили их, стало быть, с толком — именно тому, что здесь теперь потребуется.

В штаб Буранов поспел во-время: генерал только собирался начинать совещание.

Литовцев и вовсе не смыкал глаз в эту ночь: сначала сидел в штабе над картами, схемами и сводками, изучая полученное «наследство», потом осматривал новые позиции своих войск. Но утром он вызвал к себе парикмахера, и тот побрил его и так освежил одеколоном, что генерал стал выглядеть отлично выспавшимся человеком. Таким и видели его теперь Буранов и другие офицеры: глаза его сияли, усики были коротко подстрижены, темные с проседью волосы тщательно расчесаны на пробор.

Буранов подумал: «Подвел меня генерал! Сам побрился, а меня подкузьмил: из-за него я проспал. Прийти бы на полчасика раньше и меня Яша успел бы обработать. А теперь ходи небритый. Неловко».

Полковник оглядел собравшихся командиров и несколько утешился: мнение тоже не брились сегодня, а кое-кто и вчера.

Генерал Лиговцев никогда не делал замечаний насчет бритья, но, встретив обросшего офицера, поглаживал себя по чисто выбритому лицу и смотрел таким взглядом, что у того начинало покалывать щеми...

Лиговцев пригласил офицеров садиться.

— Давайте потолкуем, товарищи командиры... пока есть время. Скоро будет не до разговоров. Прежде всего послушаем, что скажет наш начальник политотдела. Полковник Савельев, прошу. Доложите, каково морально-политическое состояние войск на новом рубеже.

Полковник Савельев встал и начал доклад ровным рокочущим голосом, которому словно тесновато было в этой вкопанной в землю бревенчатой коробке. Офицеры смотрели на Савельева с уважением. Все знали, что до войны он считался одним из лучших пропагандистов Ленинградского горкома партии, а в первый же день войны потребовал, чтобы его направили на фронт, и добился этого, хотя пришлось дойти до самого Жданова. На фронте Савельев не засиживался в штабах, его можно было скорее найти на передовой, на самых опасных участках. Этой ночью он прошел вдоль всех стрелковых траншей, побывал и на огневых позициях артиллерии. В ином месте он говорил всего несколько слов — самых обыкновенных, будничных, часто шутливых (громкие слова он недолюбливал), но людям всегда казалось, что они услышали что-то важное и очень нужное: от всех его слов и от него самого исходила непоколебимая уверенность, что все должно быть и все будет, в конце концов, прекрасно, все будет по-нашему. Эта уверенность светилась в его ясных глазах, сквозила в улыбке полных розовых губ, в точных и плавных (а иногда и очень энергичных) жестах больших загорелых рук. Особенно хорошо, вдохновенно говорил Савельев о Ленинграде, умел в немногих словах показать все величие этого города. Слушая Савельева, ленинградцы радовались, что жили и будут жить в Ленинграде, а все прочие гордились, что защищают его. В частях Лиговцева ленинградцев было мало, но казалось, что все солдаты из Ленинграда: так полюбили они этот город и так много о нем знали.

Командиры частей ночью видели Савельева в своем расположении и с интересом ожидали, что он окажет об их солдатах. Савельев говорил просто, без всяких ораторских эффектов, в обычной своей мягкой манере, изредка улыбаясь так обаятельно, что не могли не улыбнуться и слушатели.

— Морально-политическое состояние войск, по поему мнению, превосходное. Из докладов политработников, а также из личных бесед с солдатами я вынес самое отрадное впечатление... Ночь коротка, а траншея длинна. Мне не пришлось говорить с народом так долго, как хотелось. Я шел вдоль линии фронта и везде видел кипучую жизнь. Не ошибусь, если скажу, что никогда еще люди не работали так самозабвенно, с таким увлечением и так без устали. Солдаты всячески усовершенствовали стрелковые окопы, оборудовали новые пулеметные гнезда и дзоты (старых не хватало для наших огневых средств). Все было в движении, и, как в сказке, все вдруг замирало, останавливалось, каменело, когда в небо поднимались вражеские осветительные ракеты. Противник зря жег свою пиротехнику: безусловно, наше расположение представлялось ему безжизненным. Маскировка шла в ногу с земляными и дерево-земляными работами... Прошу прощения, все вы это прекрасно знаете и, надеюсь, извините увлечение штатского человека, недавно ставшего военным. Мне следовало бы только заметить, что в эту ночь не найти было ни одного не занятого работой человека, поэтому все беседы мне приходилось проводить, так сказать, без отрыва людей от производства. Надо было, конечно, экономить каждую минуту, а отсюда — и каждое слово, говорить только самое важное. На пути моем возникали короткие беседы с группами в несколько человек, а иногда и летучие митинги.

Везде, где было возможно, парторги и комсорги молниеносно создавали аудиторию. А если этого не удавалось, я мог быть уверен, что любой парторг или комсорг сумеет передать то, что я хотел сказать, всем солдатам своего подразделения...

О чем я говорил, вы, товарищи командиры, конечно, сами хорошо понимаете. Между прочим, я рассказывал о захваченных здесь пленных — солдате и офицере. Сам я этих немцев не видел, но познакомился с протоколами допроса их в штабе дивизии Василенко. Мой рассказ о выродке-бароне, считающем нас, русских, низшей расой, заметно всех задевал за живое.

Ночью настроение у солдат было бодрое, а утром — того лучше. Все чрезвычайно развеселились, когда узнали рубеж. Говорят: начальство хорошо придумало — после такой «репетиции» все разыграем, как надо. Ну и, конечно, тут же спрашивают, когда начнем. Никак не могут привыкнуть, что на театре военных действий о начале спектакля заранее не объявляется. Нетерпение солдат вполне понятно. Все мы его разделяем... Несколько человек нынешней ночью подали заявления о приеме в партию. Это — комсомольцы, рабочие и колхозники. Один сибиряк — Колмаков — в заявлении написал: «До сей поры воевал как беспартийный, а ныне желаю показать фашистам, как воюют большевики». Я думаю, он это покажет. Ему дали, было, снайперскую винтовку, а он говорит: «Мне эти стеклышки ни к чему. Я и так фрицу пулю всажу в любой глаз, на выбор. Эта мишень покрупней белки будет и не столь проворна, а я белку бью в глаз»... Простите, я, кажется, увлекся, уклонился в сторону...

— Да, нет, это — не в сторону, — возразил генерал. — Это как раз по сути дела. Народ у нас золотой. С такими воинами горы сворачивать можно... не то что высоту в тридцать метров над уровнем моря!

Генерал чуть помолчал, будто собираясь с мыслями, потом продолжал:

— Между тем, хорошо известно, что взять эту пустяковую высоту нелегко. Возможность обхода исключена: болота, к сожалению, тут не условные, а непроходимые. Взять ее лобовым ударом, повидимому, слишком трудно. Разве плохие были войска, которые полегли на ее склонах? Нет, очевидно, тут у противника на каждый метр по хитрости. Что ж, на то и разведка, чтобы разгадывать хитрости врага. Послушаем, что доложит помощник начальника штаба майор Мятлев, руководящий разведкой группы.