Василий Быков - Полюби меня, солдатик...

Мы двинулись дальше и вскоре увидели ту самоходку, что обстреляла нашу колонну. Экипажа там уже не было, самоходка стояла брошенной на горном склоне за речкой. Впрочем, нам вреда она не причинила, второпях ни в кого не попала. А на другом повороте под обрывом лежала наша опрокинутая «тридцатьчетверка», горный поток весело плескался возле орудийной башни. Похоже, там же остались и танкисты – видно, чересчур спешили к победе.

Мы снова съехали в долину, на более ровную местность, машины прибавили скорость. Я все сидел на крыле, держась за обрешетку фары. И вдруг мы увидели немцев. Немалая колонна немецкой пехоты маршировала обочиной дороги, равнодушно пропуская наши автомобили – утомленные, исхудавшие, обросшие щетиной лица, беспорядочно разбредшийся строй. Все обвешанные шинелями, одеялами, сумками с походным имуществом, но без оружия. Уже разоружились, будто пленные. Или подготовившись для сдачи в плен. Офицеров почти не было видно – лишь кое-где обочь колонны топал с безразличным видом какой-нибудь лейтенант или обер-лейтенант с короткими, измятыми погонами. Наши солдаты из машин злорадно кричали им: «Гитлер капут!» Немцы, почти не реагируя на выпады вчерашних врагов, топали себе дальше. Тогда наши хитрованы, вскидывая руку, стали орать привычное для немцев «хайль Гитлер!». И некоторые из немцев, наверно по привычке, нерешительно отвечали им «хайль», машинально поднимая вверх руку. Едва из рукавов на запястьях показывался ремешок от часов, наши стучали о верх кабины, шофер тормозил, кто-то соскакивал на дорогу и бросался к немцам. Через минуту появлялся с часами, а то и двумя в руках и уже на ходу цеплялся за борт «Студебеккера». Командиры сегодня сделались на удивление покладистыми и на все смотрели сквозь пальцы, некоторые и сами выскакивали из машин. Мой майор-пропагандист тоже раза два вылезал к немцам. В первый раз, вернувшись, бросил на сиденье новый, стального цвета офицерский плащ, а во второй, похоже, также разжился часами. В общем, мне стало грустно...

Так мы добрались до очередного городка и остановились на въезде. Дальше невозможно было пробиться, впрочем, в том уже отпала нужда. Все улицы, центр и окрестности были забиты войсками – пехота, артиллерия, несколько семидесятишестимиллиметровых самоходок, грузовики, «Виллисы» и «Доджи» начальства. Хотя начальство на машинах и пешком упрямо пробиралось вперед, на берег реки, куда прежде нас вышли американцы. На черном «Хорхе», сигналя и требуя дороги, медленно проехал знакомый улыбчивый майор, бригадный смершевец. Теперь он не улыбался и за ветровым стеклом автомобиля выглядел чересчур озабоченным – похоже, опаздывал на встречу. Или еще куда. На меня он и не взглянул даже, и я подумал: пусть бы и не замечал никогда.

Наша колонна недолго постояла на въезде в городок, а потом повернула в боковой переулок и оказалась на городской окраине, возле широкой приречной поймы. Не успели мы построить в ряд автомобили с орудиями, как нас облепили веселые люди в спортивного вида форме, грубых башмаках и громоздких касках с чехлами. Это были американцы. Они с ходу бросались в объятия с первым, кто им попадался навстречу – солдат или офицер, звучно хлопали по спине и что-то орали на непонятном, неслыханном прежде языке. Понимал их лишь мой пассажир-майор, и после первых же его слов по-английски они с радостными воплями стали бросать его вверх, чествуя как героя. Наши солдаты сперва восприняли их сдержанно, как будто стесняясь, постепенно, однако, почувствовали себя раскованнее, стали громко здороваться и невпопад развязно кричать, словно глухим. Вскоре некоторые из гостей взобрались на наши машины, в руках появились солдатские фляги и даже бутылки: уже наливали в алюминиевые кружки, а то и глотали по очереди из горла. Луговая пойма превратилась в беспорядочный суматошный базар, вместо возов заставленная громадными «Студебеккерами» с орудиями на прицепе. Теперь тут никто не командовал, не пытался навести какой-либо порядок. Поблизости видны были лишь младшие офицеры – комбаты да взводные, старшие командиры куда-то запропастились, наверно, поспешили к мосту через реку, где теперь происходила главная церемония встречи.

Нам же и здесь было не скучно. Несколько американцев, находясь уже в хорошем подпитии, очутились перед моей машиной и беспардонно наперебой горланили, обнимаясь с Мухой. Оказывается, эти понимали по-польски, как и Муха, когда-то прибывший в полк из польской армии. В их разговоре то и дело звучало: «Бардзо проше», «Пан капрал», «Германско быдло!» Увидев меня, Муха радостно произнес:

– Товарищ лейтенант, вот чудо! Земляки! Их родители из Познани. Ромом угощают, хотите?

Один из его земляков – расхристанный, белобровый верзила – уже совал мне огромную бутылку, в которой что-то плескалось. Муха принялся подзадоривать: «Ну, за победу, лейтенант!» И я выпил – без особой, правда, охоты – несколько глотков теплого вонючего рома. После меня не спеша, со вкусом, отпил из бутылки сержант Медведев. Потом откуда-то появилась алюминиевая фляга, которая также пошла по рукам. Муха раздавал где-то добытые ломкие куски шоколада – на закуску. Мы снова выпили, и возле меня очутился здоровенный белозубый негр, стал бесцеремонно ощупывать на груди мою «красную звездочку».

– Презент, сэр официр? Йес, презент? Йес?

Я не понимал, что значит «презент». Не хочет ли он получить в подарок мой орден? Было похоже на то. В обмен он скинул с руки металлический браслет массивных часов и совал мне. «Как от него отделаться?» – подумал я. Другие, однако, и не пытались отделываться, на луговине шел массовый обмен сувенирами – часами, звездочками с пилоток, ремнями и даже пистолетами. Смотрю, мой тихоня Кононок в кузове уже прицеливается куда-то из новенькой американской винтовки, – выменял, что ли? Не навоевался парень. Рядом сидит на борту и блаженно ухмыляется расхристанный до пупа американец.

– Ну, еще выпьем за победу, лейтенант? – несколько развязно обратился ко мне Медведев.

– Давай!

Действительно, ведь победа. Самая большая победа в самой большой войне. Давай, Медведь, выпьем. За тех, кто уже никогда не выпьет...

И я выпил – пожалуй, впервые со своим подчиненным, командиром орудия. Вообще-то у нас не было принято пить с подчиненными. Если и пили, то обычно равные с равными: взводные – со взводными, комбаты – с комбатами. Но тут такое событие – конец войны. А мы с Медведевым больше четырех месяцев каждый день и каждую ночь вместе. В одном окопчике и возле одного орудия. А вот из одной фляги выпивать не приходилось.

– Все-таки могли в одной яме лежать, – сказал Медведев, держа в поднятой руке флягу и вроде не решаясь отпить.

– Под Шимонторнией?

– Под Шимонторнией, да. Там я уже не надеялся...

Там я не надеялся тоже. Во время весеннего прорыва немецких танков наше орудие отрезали от остальных, мы сутки просидели в кукурузе, не имея шансов из нее выбраться. Впереди на высоте были немцы, сзади на дороге – немецкие танки, наш «Студебеккер» утром сгорел на переправе, и мы приуныли. Однако Медведев нашелся: как стемнеет, надо кого-то послать в пехоту, чтобы дали человек пять, попытаемся выкатить пушку. Так и сделали. Послали Степанова, который в то время еще не был наводчиком, тот пролез между немецкими танками и привел четырех пехотинцев. Под утро в туманце кое-как выбрались с орудием из кукурузы и вышли к своим. Никого не потеряв. Хотя и намучились, не дай бог!

К нашей веселой компании присоединился и Степанов – сильный, не очень молодой младший сержант с орденом Славы на замызганной, без карманов гимнастерке – за тот его мартовский подвиг. Слез с машины Кононок. На этой ярмарке веселья, похоже, он единственный выглядел малорадостным – даже привычная усмешка сошла с его застенчивого лица. И я его понимал: кончилась война, а у парня – ни одной медальки. Комбат сказал: не заслужил. Провоевал всю зиму, как и все, страдал под огнем, но вот – не заслужил. А все потому, что молод и скромен. Хотя чего горевать – остался жив, не это ли наилучшая из солдатских наград?

Вокруг все гудело, копошилось и пело. Солдаты нашей и других батарей перемешались с американскими, которых уже принимали как братьев – с ними обнимались и пили. Всех охватило праздничное чувство победы. Где-то вдали горланили «Катюшу», а неподалеку зазвучала новая песня, которую начал красивый баритон батарейного запевалы:

– Лешка, брательник, я тебя люблю...

– Сержант, давай поцелуемся. Все-таки падла ты, хоть и герой!

– Лейтенант, не обижайся, если что, – говорил мне Медведев.

Его, похоже, не брал алкоголь, выглядел он трезвым и тихим голосом говорил мне:

– Замирятся, приезжай в гости. Вместе с семьей. Или один. Я же возле Тёлецкого озера живу...

Это я знал. За зиму и весну вдоволь наслушался о его озере, полном рыбных чудес и неземной красоты. Но сержант и сейчас не мог сдержаться, чтобы не напомнить об этом.