Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.3. Дружба

Чуть позднее на соседней высоте происходила встреча солдат Донского фронта с бойцами логуновского батальона. Логунов вместе с другими сталинградцами бежал навстречу донцам и, улыбаясь, кричал:

— Ура! Привет с Волги! — и, облапив первого, до кого дорвался, расцеловал его.

Рядом такой же сияющий Коробов тоже тискал сильными ручищами солдата, кричавшего: «Привет с Дона!»

Потом откуда-то вывернулся юркий, как воробей, Вовка Паручин, и принесенное им известие омрачило радость друзей.

— Наташа? — спросил сразу побледневший Коробов, увидев выражение печали на его лице.

— Нет. Семен Нечаев.

— Что? — Логунов взял мальчика за плечо, притянул к себе, догадываясь и пугаясь. — Что с Семеном?

— Убит. — Возка громко всхлипнул. — Вчера умер в госпитале. Я не смог раньше к вам… Сейчас бегу и думаю: всем радость, а Семена нету. Ну, просто не могу! Нервы, что ли, расшатались! — сконфуженно добавил он, вытирая слезы рукавом пиджака.

— Да, нервы! — Логунов горестно усмехнулся. — Где он теперь?

— Под берегом лежит, где Лину Ланкову похоронили.

— Пойдем туда, Ваня! — позвал Логунов.

Коробов не ответил, уставясь в черную дыру под развалинами дома: из подвала выбирались фашисты.

Макс Дрексель шел впереди, горбоносый, исхудалый, обросший щетиной, в драной шинелишке и обшарпанных сапогах. Лицо его было обморожено: сизые пятна темнели на щеках и переносье под нахлобученным шлемом. Он заискивающе-виновато смотрел на русских огромными от худобы темно-голубыми глазами, силился улыбнуться — и не мог. Взгляд Коробова точно парализовал его. Когда этот русский схватился за револьвер, у Макса не появилось даже желания сопротивляться. Он только крикнул затверженное в последние дни:

— Рус, не стреляй голова, стреляй ноги! Миня дома жена, дети!

— Не стреляй! — крикнул и Логунов, хватая Коробова за руку. — Дорогой Ванюша, так дела не поправишь! Пошли!

Они поглядели, как фашисты, подняв руки, трусливо, бочком проходили мимо, и быстро зашагали вслед за бежавшим впереди Вовкой.

Что тут осталось от бывших заводских поселков? Сплошные груды щебня да развороченные подвалы, во мраке которых копошились, точно черви, недобитые гитлеровцы.

Голодные, вшивые, грязные, выползали они наружу, пачками сдавались в плен. Во многих подвалах, блокированных красноармейцами, слышались выстрелы, но это не были попытки к сопротивлению: матерые эсэсовцы расстреливали тех, кто хотел выходить, и стрелялись сами. Попадались гитлеровцы, сошедшие с ума.

Один бросается к подошедшей с берега танкетке, хватается за крышку люка, лопочет что-то, пытаясь взобраться наверх. Бойцы оттаскивают его. Он кричит, бессмысленно размахивает руками.

— До чего довоевались! Смотреть муторно!

Привлеченный восклицанием Логунова, Коробов оборачивается. У провала в разбитой стене сидит молодой эсэсовец, видно, только что выбравшийся из убежища. На испитом зеленовато-сером лице его резко выделяются распухшие губы такого неприятно красного цвета, словно с них содрана кожа… Фашист сидит, бессильно привалясь к развалинам, молча тычет пальцем себе в висок.

— Пристрелите, дескать, — догадался Логунов. — Вот кретин, у самого-то не хватает силы воли. Однако многие из них стреляются сейчас. И то: с чем они теперь пошли бы к своему народу?! Посмотри, Ваня, какие у этого губы, — ведь гитлеровцы ели всякую пакость в последнее время.

— Курт Хассе! Я Курт Хассе! — говорит немец.

— Шут с тобой, кто ты есть! После разберутся! — отвечает подошедший боец. — Поднимайся, не задерживай.

Он подталкивает Курта прикладом автомата, заставляет его встать в ряды покорно ожидающих пленных и один ведет их дальше. А все новые толпы появляются из-под земли, и фашисты, идущие впереди, держа в поднятой руке, как пропуск, листовку советского командования, спрашивают:

— Где тут плен?

Но северная группировка в районе Тракторного продолжала сопротивляться, и там гремело не переставая.

— Эх, вояки безмозглые! — с тяжелым вздохом сказал Логунов, прислушиваясь к недалеким залпам, и сбежал вслед за Коробовым в Банный овраг.

Путь им преградил поток раненых, которых несли и вели санитары. Лицо одного раненого, беспокойно метавшегося на носилках, привлекло внимание Логунова. Что-то страшно знакомое померещилось ему.

— Кто это? — спросил он, догоняя носильщиков.

— Женщина. Ранена в грудь. Сказали, чтобы срочно доставить для эвакуации в Ахтубу.

«Да ведь это Ольга Аржанова! Правильно, Хижняк говорил, что она под Клетской!»

— Ваня! — закричал Логунов товарищу. — Бегите с Вовкой, распорядись там насчет Семена. Я сейчас приду. Мне здесь похлопотать надо!

— Удружил Платон!

Иван Иванович так взволновался, что выпустил из рук маленькое письмецо. С трудом поймав его вдруг одеревенелыми пальцами, он еще раз прочитал:

«Ольга Павловна очень серьезно ранена. Мы направляем ее к вам. Я знаю, вы мастерски делаете эти операции. О ваших уколах — блокаде нервов — вспомнил. Уверен, поможете наверняка. Чтобы не волновать заранее Ольгу Павловну, я ничего не сказал о вас. Хотя ей сейчас не до того, но кто знает, как на нее подействует встреча с вами…»

Тут хирург только головой покачал: «Сделайте операцию, помогите, но чтобы встреча не подействовала… Блокада нервов. Значит, у нее ранение груди». Издалека выплыло воспоминание. Сидит Ольга в халатике на краю кровати. Светлые волосы заколоты над нежно-смуглым лбом. Молодая. Любящая. Прикладывает, примащивает к груди спеленатого ребенка. И так тяжело стало Ивану Ивановичу…

Но переживать некогда: тут дорога каждая минута.

— Варенька! — негромко позвал хирург с порога операционной, и сразу легче ему сделалось, когда девушка подошла и вопросительно посмотрела на него. — Сейчас будем оперировать Ольгу Павловну. — Да-да-да! — подтвердил он, прямо глядя в испуганное лицо растерявшейся Варвары. — Ольгу Павловну, жену Таврова. Сейчас она не должна узнать ни вас, ни меня. Очень тяжела, но в сознании; у нее открытый пневмоторакс. Я предупрежу и Григория Герасимовича. Сейчас попрошу его помочь мне. Посмотрим. Сразу рентген — и на стол. Подходите только в маске. Называйте меня доктором. Все. Держитесь, Варюша! — добавил Иван Иванович ласково, но карие глаза его лихорадочно блестели, выдавая необычное душевное волнение.

«Как же он берется оперировать, если так неспокоен?» — подумала Варвара. Ни секунды не медля, она стала готовиться к операции, хотя сама была расстроена и взволнована до крайности. «То Лариса, то Ольга Павловна явилась. Конечно, операция пройдет прекрасно, и уж после этого Ольга не может не полюбить снова своего бывшего мужа и обязательно вернется к нему. А вдруг она умрет под ножом, ранение тяжелое». Варвара зажмурилась от страха, будто уже увидела обескровленное, вытянувшееся тело Ольги. Только пальцы ног будут торчать кверху и приподнятый от удушья прямой носик. Варваре на всю жизнь врезались Ольгины приметы. Да, она не любила ее! Ничего не поделаешь, не любила. Но она никак не хотела ее смерти, да еще по вине Ивана Ивановича. «Может быть, у нее безнадежное ранение… Неужели он все равно возьмется оперировать? Хорошо, что здесь нет такого Гусева, как на Каменушке. Но, может, и другой Гусев найдется в санотделе дивизии».

Девушка тщательно забрала под косынку волосы, стянула ее пониже на лоб, тут же с горечью вспомнила никчемно-злые слова Ларисы о докторской шапочке, взглянула на себя в зеркальце над умывальником и, сняв маску, положила на нее еще один лоскут марли.

«Теперь Ольга не узнает меня! Мало ли на фронте нерусских!»

Тем временем Иван Иванович и Решетов осматривали раненую и делали рентгеновское исследование ее грудной клетки. Лицо Аржанова было почти до глаз закрыто марлевой салфеточкой. Но Ольга и без маски, наверное, не узнала бы его. Смертельно бледная, с искаженным от боли лицом, она смотрела на хирурга далеким, странно пустым взглядом и, задыхаясь, просила:

— Помогите! Да помогите же! — и то опускалась, норовя прилечь на бок, прижимая ладонью рану, то приподнималась, опираясь на руки так, что резко выступали ключицы.

— Ну? — коротко спросил Решетов, пытливо глядя на фронтового товарища, а про себя добавил: «Не хотел бы я очутиться в его положении!»

Иван Иванович чуть повел плечом, ничего не ответил.

— Я бы не советовал, — сказал Решетов, отведя его в сторону. — Дадим морфий, камфору, облегчим страдания, насколько возможно… В таких случаях удалять инородное тело опаснее, чем оставить его. Вы видели, пуля находится в самом корне легкого. Не исключена возможность, что она вклинена в стенку сосуда. При малейшей неосторожности упадет в просвет раны и будет унесена током крови в сердце. У меня был случай потери пули, тоже автомата. Торчала она в стенке левой безымянной вены, затем я обнаружил ее в полости правого желудочка сердца.