Комендантский час - Олекса Гуреев

но вот не стало привычного окружения, и образовалась пустота, которую постоянно ощущаешь вокруг себя, в себе, даже становится страшно, словно проваливаешься в пропасть, и уже никто не спасет, не поддержит, потому что ты стал не человеком, а тенью его. Нет, нет, это еще не конец! Не конец! Только для мертвых все заканчивается, а живой должен чего-то искать, добиваться, искать, даже зная, что это напрасно. Надеяться на чудо.

Словно избавившись от транса, Иван начал обдумывать планы своего возвращения на Родину. Пока что вырисовывались две перспективы: либо изменить фамилию и поселиться в глухом уголке, где его никто не знает, либо отдать себя в руки правосудия и, если ему не вынесут смертного приговора, учтя то, что он пришел добровольно, — отбыть наказание, после чего начать новую жизнь. Второй вариант показался предпочтительнее: сразу разрубить этот узел. Так или иначе, но быть перекати-полем, вечным изгнанником, забыть и дорогу к своему дому он не сможет. Действовать! Надо действовать!

Однако и на этот раз он запоздал. Его вызвал Отто Швамм.

— Ну, Крамаренкоф, вижу, что вы затосковали без дела, как хорошая лошадь, — сказал гестаповец, улыбаясь. — Хватит бездельничать. Майор Фишер, — он показал на человека, сидевшего в стороне, окутанного табачным дымом, — заберет вас к себе и поручит одно дело, ошен важное...

— Не возражаете? — отозвался тот, кого назвали Фишером; он был таким же толстым, как и Швамм.

— Нет.

— Я это предвидел. Зер гут! Желаю успехов! — проговорил на прощание предыдущий шеф.

Через час Иван оказался в комендатуре местного лагеря военнопленных — вахтштубе. Там его быстро переобмундировали. Вместо помятого серого костюма он надел ярко-зеленую форму, которую носили все военнопленные. На спине белой краской написана аббревиатура: «Kqf», что означало: военнопленный; под ней: «SU», — Советский Союз; еще ниже номер «1012». На штанинах дважды — «SU». В этой форме он и выслушал наставления начальника лагеря майора Фишера:

— Заручитесь доверием пленных. Работайте кое-как, тяните день до вечера, пытайтесь понемногу вредить, и пусть это видят ваши товарищи по бараку. Иногда вас будет наказывать надсмотрщик — так надо. О выявленных комиссарах, членах большевистской партии, командирах будете докладывать лично мне. Будьте осторожны, эти люди озлоблены и жестоки. Все понятно?

— Все.

Иван еще не приступал к своей «работе», а у него уже возник в голове план действий. Не выдавать никого, а создать подпольную организацию сопротивления и возглавить ее. (Пусть хоть этим искупит частично свою вину перед Родиной.) С приближением Красной Армии немцы, очевидно, будут вывозить военнопленных глубже в тыл, чтобы использовать их как рабочую силу, вот тогда подпольщики и подадут клич к восстанию. Что сделают какие-то пятьдесят охранников — один взвод, — хоть они и вооружены автоматами, держат при себе овчарок, — с тысячей закаленных в боях бывших воинов! Конечно, многие повстанцы погибнут, зато остальные вырвутся на волю; пойдут в окрестные леса, дождутся прихода наших.

Через две недели Ивана впервые вызвали в вахтштубе.

— Как дела? — спросил майор Фишер.

— Пока что выявить коммунистов не смог, — ответил Иван.

— Хорошо. Продолжайте свою деятельность...

Каждый день перед сном высвобождались два-три часа, — дверь на ночь закрывалась в девять вечера, — тогда можно было посещать соседние бараки, говорить с кем угодно. Пользовался этим временем и Иван для установления связей. Ему посчастливилось найти батальонного комиссара-москвича, командира стрелковой роты из Никополя, который называл себя в шутку казаком Голотой, нескольких рядовых бойцов — коммунистов и комсомольцев. С некоторыми сблизился, высказал идею создания подпольной организации. Те включились в инициативную группу.

Вскоре его снова вызвали к коменданту.

— Как дела?

— Стараюсь, но пока что не удается, — повторил Иван сказанное прежде.

— Продолжайте...

Третьего вызова не было целый месяц. Иван уже питал надежду, что о нем забыли, и еще активней отбирал единомышленников. Иногда в бараках проводились настоящие митинги. Одного ставили у двери, чтобы предупреждал о появлении старосты (своего, из военнопленных) или надсмотрщика (немца), а сами вели свободные разговоры. Больше всех митинговал Иван, остальные преимущественно слушали, ничего не одобряя и ничему не возражая. Соблюдали осторожность...

И вот... опять вызов.

— Ну что? — на этот раз враждебно спросил комендант.

Иван повторил предыдущие ответы.

Майор Фишер рассвирепел.

— Швайне гунде! Вы русский свинья, а не друг великой Германии. Вместо того чтобы выполнять мое поручение, вы собирали вокруг себя банду, замышляли бунт. Назовите их! Не назовете — будете наказаны...

«Будете наказаны» — это пытки, затем расстрел, — горячечно соображал Иван. — Может, опять спасти себя ценой жизни других — командира стрелковой роты, батальонного комиссара-москвича? Нет, все равно расстреляют. Пока буду молчать, а там увижу». Он ответил:

— Я ни в чем не виноват и никого не знаю.

Майор приказал двум солдатам, стоявшим, как болваны у входа, связать Ивану руки за спиной. Те тут же исполнили приказание.

— Ведите!

В лагерь? Нет, миновали ворота. Значит, в гестапо. Куда же еще. Иван шел, опустив голову, не раскаиваясь и не жалея об утраченной жизни, просто готовил себя к мучениям, после которых все закончится. Лишь пожалел, что перед смертью не подышит воздухом родимого края, не попросит родителей, чтобы они простили своего блудного сына. Напрасно и это — изменнику нет прощения. А может... А что, если... Источники надежды вечны.

Подумал, куда его все же ведут? Поднял голову — и остановился как вкопанный. Перед ним была виселица. До нее оставалось шага три, но преодолеть это расстояние самостоятельно он уже не мог. Его подвели, силой поставили на фанерный ящик. Лишь теперь он начал оказывать сопротивление, дико завыл, но ящик вышибли, и под ногами у него разверзлась бездна.

...Тем временем советские войска неудержимой лавиной приближались к границам Польши.

Семья Третьяков была в сборе, когда по радио объявили о капитуляции гитлеровской Германии. Объятия, поцелуи, поздравления — все то, что половодьем заливало сейчас всю страну. Мария Тимофеевна и радовалась, и грустила: ее сердце, как сердца миллионов матерей, пронизанное болью ран и смертей, по-своему воспринимало это событие. Победа. Торжество добра над злом. Люди возвратятся к мирному труду. А сколько осталось могил в