Михаил Алексеев - Солдаты

— А вам всем привет от гарманештцев! — говорил он взволнованно. — А Никите… — Шахаев помолчал, улыбаясь. — Танцуй, Никита! Вот оно, письмо!

Пилюгин подхватил из рук парторга пакет и, покраснев, отошел в сторону, стараясь уединиться.

— Не прячься, Никита! Все равно не прочтешь. По-румынски она написала, — крикнул ему вдогонку Шахаев, увеличивая смущение солдата.

— Пуд мамалыги надо в один присест скушать. Говорят, сразу по-румынски будешь знать. Попробуй, Никита! — посоветовал Ванин.

Аким и Наташа приотстали, присели на большом светло-сером камне.

— А ты похудела, — сказал он, целуя ее.

— И ты тоже, — отвечала она, улыбаясь ему и своему счастью. Она чувствовала, что знакомое ей нечто большое и значительное вновь наполняет ее грудь.

— Друзья вы мои боевые! — говорил в это самое время парторг, стоя на площадке башни и всматриваясь в серую даль чертами, чуть раскосыми глазами. — Какое счастье быть среди вас!.. И как хорошо, что дальше мы пойдем опять вместе.

Ветер трепал его прямые седые волосы, откидывая их назад, открывал высокий и чистый лоб. Смоляные брови шевелились. Флаг порхал, хлопал и бился над его головой. Где-то внизу раздавались редкие орудийные выстрелы. На одном уровне с башней замка кружился «ил»-корректировщик. Вокруг него вспыхивали маленькие белые облачка разрывов зенитных снарядов, самолет ловко и спокойно лавировал между ними, продолжая делать свое дело. Выше, невидимые в густой синеве неба, гудели истребители — охрана корректировщика.

— Хлопцы, а гляньте, як Кузьмич своих коней нарядил! Спуститесь и посмотрите. Уздечки покрасил, як за невестой собрался, сообщил Пинчук.

Никита долго ждал удобной минуты, чтобы поговорить с парторгом. Наконец он не выдержал и, конфузясь, попросил Шахаева спуститься с ним вниз.

— Что с тобой, Никита?

— Ничего, товарищ старший сержант. Письмо от отца получил. В колхоз старика приняли. Говорит, не стерпел. Страшно одному стало. Война, люди все сообща, рука об руку идут, а я, говорит, как волк, один… пользы от меня никакой. Подумал-подумал, да и пошел в правление. Теперь, пишет, понял, каким был раньше дураком… Да вот прочтите сами, товарищ старший сержант!..

Шахаев взял из слегка дрожащих рук солдата письмо. Стал читать.

— Ну что ж, Никита, поздравляю! Это хорошо. Это здорово!..

Никита выпрямился, приподнял плечи, счастливый.

— Спасибо вам!

Парторг обнял его. Они расцеловались.

Михаил Лачуга принес прямо на башню еду, несколько бутылок вина. Расстелили палатку, уселись по-восточному, стали обедать.

В приготовлении обеда повару помогала Мотя. Мотя похудела и оттого стала статной, обрела грациозные, плавные движения, голос ее стал нежнее, черты лица смягчились, но конопатинок на щеках и носу прибавилось, они как бы слились в отдельные большие пятна. В ее глазах, не оттененных белыми ресницами, — ожидающе-беспокойный блеск, словно бы она прислушивалась к чему-то невидимому, но ощущаемому ею. Иногда она неожиданно и странно улыбалась, казалось, без всякой причины. В такие минуты взгляд ее был обращен в себя. С полуоткрытым ртом, склонив чуть-чуть набок голову, она ждала чего-то.

— За победу, товарищи! — Шахаев поднял кружку. Золотистое вино заискрилось, плеснулось ему на руку.

— За ваше возвращение! — сказал Забаров, глядя на парторга и Наташу.

Над головами солдат громко и радостно хлопал Пинчуков флаг.

Коммунисты разведроты расположились прямо на башенной площадке замка. Тут было ветрено, холодновато, зато безопасно: ни мина, ни вражеские шальные пули не могли сюда залететь. Меж древних бархатисто-замшевых камней, на которых сидели разведчики, сочился свет, озаряя посерьезневшие лица солдат. Невдалеке смутно маячила гора, от которой бежал, юрко извиваясь и стремясь вниз, к утонувшей в легком тумане долине, ручей, сочившийся из отвесной скалы прозрачной студеной водицей, — будто скала эта плакала и никак не могла выплакать свои слезы. На одном уровне с башней медленно, лениво ползло облако.

— Ну что ж, товарищи, начнем? Коммунисты все налицо.

Ванин вздрогнул. Его зеленые, всегда озорные глаза округлились, расширились, лицо побледнело. Голос Шахаева показался Ванину незнакомым, чужим. Семен невольно быстро быстро пробежал глазами по лицам коммунистов — своих боевых побратимов, на какой-то миг увидел близоруко щурившегося и протиравшего очки Акима: «Что думает он сейчас? Наверное, выступит»; Петра Тарасовича, важно щупавшего свои еще более побуревшие усы: «Этот обязательно выступит»; Забарова, сосредоточенно глядевшего на Ванина: «Может припомнить глупые мои проделки за всю мою службу разведчиком»; Шахаева, обнажившего в застенчивой улыбке вспыхнувшие под косым солнечным лучом зубы; комсорга Камушкина, подбадривавшего Семена своим веселым взглядом.

— На повестке дня у нас один вопрос: прием в партию младшего сержанта Ванина Семена Прокофьевича. Нет возражений против такой повестки дня?

Голос председательствующего звучал для Ванина глухо, отдаленно, но удивительно точно попадал в цель — в усиленно бьющееся, всегда такое отчаянное и вдруг вот сейчас, в кругу своих же дружков-приятелей, струхнувшее сердце Семена.

— Слово для информации предоставляется парторгу роты старшему сержанту Шахаеву, — торжественно объявил Пинчук, которого почему-то почти на всех партийных собраниях избирали председателем. Сейчас он не удержался, чтобы но взглянуть своими добрыми глазами на вконец растерявшегося Семена.

Шахаев поднялся с камня, не спеша расстегнул свою знаменитую полевую сумку, и Ванин даже не заметил, как в руках парторга оказался столь знакомый лихому разведчику лист: когда-то чуть не целую ночь просидел над этим листом Семен.

— В нашу партийную организацию поступило заявление от младшего сержанта Ванина с просьбой принять его кандидатом в члены партии.

Парторг прочел заявление, анкету, рекомендации: две — от коммунистов (Шахаева и Забарова) и одну — от комсомольской организации.

— Может, послухаем Ванина, товарищи? Хай расскажет свою автобиографию.

— Мы, собственно, Ванина и так хорошо знаем. Не первый год служим вместе. — Аким снял очки и вновь принялся протирать их. — По-моему, не следует заслушивать.

Однако любивший во всем порядок Пинчук запротестовал:

— В таком диле, товарищ Ерофеенко, торопиться нельзя. Мы не в бою зараз. Трэба все як следует обмозговать, обсудить, а потом уж и решать. Хай Сенька… простите, хай товарищ Ванин расскажет нам свою биографию. Послухаем, товарищи? Добра. Слово предоставляется командиру отделения разведчиков гвардии младшему сержанту Ванину. Прошу, товарищ Ванин! — Пинчук сел на камень.

Семен встал, оглянулся вокруг, с минуту помучил в руках выгоревшую пилотку, потом положил ее рядом с собой на камень.

— Давай, Семен, рассказывай! — ободрил Пинчук, не выдержав до конца взятого им самим официального тона. — Мы слухаем тебя. Давай. Тут усе свои.

— Родился я… значит, — Ванин прокашлялся, но голос его не стал от этого громче, — родился, значит, в городе Саратове, в семье рабочего-судостроителя, в тысяча девятьсот двадцать третьем году. Окончил семилетку, потом пошел работать на шарикоподшипниковый. Началась война — добровольцем уехал на фронт. Стал разведчиком.

Ванин замолчал.

— Все?

— Все.

— Дуже мало, — разочарованно пробормотал Пинчук и нахмурился. — Яки вопросы будут к Ванину? — И, не дожидаясь, когда слово возьмут другие, сам строго спросил: — Почему прямо из семилетки на завод пошел? Отчего не вчився бильш?

— Да по дурости. Учиться надоело — захотелось скорее работать… Старшего брата, Леньку, в армию призвали… А потом — мать. Тяжело ей стало с тремя — у меня ведь два младших братишки… Пошел работать — все помощь маме… — Голос Ванина оборвался: разведчики с удивлением глянули на его как-то вдруг обрезавшееся лицо, на вздрагивающие побелевшие губы. Таким они видели Ванина впервые, словно он взял да и показал им сразу все то, что так долго скрывал за постоянным балагурством: большое, доброе и нежное человеческое сердце.

Петр Тарасович собирался было задать Ванину еще несколько вопросов насчет того, нет ли кого из родственников Семена, лишенных права голоса, уехавших за границу; не подвергался ли он, Ванин, на своем заводе административным и профсоюзным взысканиям, не имел ли отклонения от генеральной линии партии и так далее, то есть все те вопросы, которые требовалось, как думал Пинчук, задавать в подобных случаях для полного порядка. Однако Петр Тарасович сразу же забыл о своем намерении и только спросил, тихо и отечески ласково:

— А що ж, Семен, батька твий не робив, чи що?