Жюль Руа - Штурман

— Алло, пилот, — сказал стрелок верхней турели. — Пожар слева от нас.

Штурман уже заметил красное зарево, которое ширилось на горизонте, точно нарождавшаяся заря в прекрасный летний день; расстояние определить было трудно, но казалось, что это далеко.

— Должно быть, Кельн, — сказал Везер из своей кабины.

Согласно плану ночного налета, сначала должны были бомбить Кельн, находившийся в двухстах километрах к северо-западу от Вюрцбурга. Наверное, зажигательные бомбы уже взметнули на развалинах города новые костры и часть истребителей устремилась туда, чтобы отбить атаку бомбардировщиков. Это было удачей для тех, кто летел на Вюрцбург, — противовоздушная оборона пребывала в неуверенности. И кроме того, верил ли враг в то, что над Вюрцбургом нависла реальная угроза, или считал этот маневр ложным? Чтобы обмануть штабы противовоздушной обороны, RAF направляли иногда к своим постоянным объектам несколько одиночных самолетов, которые сбрасывали по пути целые лавины фольги; на экранах радиолокаторов появлялись те же молочного цвета изображения, что и при налете бомбардировщиков. Усомниться в возможности атаки на Вюрцбург было тем легче, что в эту ночь от огромного вала должны были отделиться еще несколько отвлекающих групп и, повернув на юг, скрыть действительную цель налета.

Мысль о том, что пылающий Кельн притягивает к себе истребителей, точно костер лесных мошек, на какое-то время успокоила экипаж. Дорога была открыта.

— Вижу, — сказал пилот. — Конечно, это Кельн.

— Вы хорошо видите, пилот? — спросил Везер.

— Да.

Штурман нахмурился. Значит, и Везер нервничает. Может быть, он понял, что произошло при взлете? Но кто угадает, что именно испытывает человек в эти минуты? Вдыхая кислород под своими резиновыми масками, летчики должны были говорить лишь о том, что касалось положения самолета. Остальное следовало забыть. И поскольку на такой высоте нельзя было выключить кислород, не рискуя потерять сознание, лучше хранить свои секреты при себе, потому что все слышали, о чем говорилось в микрофон, слышали даже чужое дыхание, если кто-то забывал отпустить кнопку. Значит, штурману надо молчать, иначе каждый заинтересуется, почему это он старается успокоить Везера. Но Везер, видимо, что-то подозревал: зачем бы он стал расспрашивать пилота о пылающем Кельне?

Теперь штурман мог переговариваться с пилотом только взглядом и жестами, но это безмолвное сообщничество связывало их крепче, чем любые признания. Хватит с них признаний. Теперь речь шла о том, чтобы пройти над Вюрцбургом и не пролететь мимо этих подшипников, которые шли на постройку истребителей, их исконных врагов.

Первые светящие бомбы над Вюрцбургом распустились прямо перед ними, точно красные и золотые цветы фейерверка. Каждый раз побоище начиналось с празднества. Разбрасывали звезды, рассыпающиеся яркими цветами, зажигали бенгальские огни, и прожекторы шарили в небе, взметая ввысь ослепительные стрелы. Потом зажигательные бомбы накатывались волной коротких трепещущих вспышек. Декорации были как раз для балетов короля-солнца, не хватало только танцоров. Но бросали фугаски, и все мгновенно менялось. Падая вниз, бомбы взрывались одна за другой, и на высоте семь тысяч метров воздушные волны встряхивали самолеты; потом взлетали на воздух нефтехранилища и склады смазочных материалов, и тяжелые клубы красного дыма раздувались и опадали под ветром. И внезапно, точно стая хищных птиц в золотых отсветах пожара, из мрака вырывались эскадры.

Самолет приближался к цели, и пилот искал среди общего скопления место поспокойней, в стороне от града бомб, падающих с неба, из зияющих бомбоотсеков.

— Бомбардир, слушаю вас, — сказал пилот.

— Курс прежний, — сказал бомбардир. — Дорога открыта.

Наклонившись вперед к своим механизмам, бомбардир уже всматривался в пожар сквозь сетку прицела. Если пилот будет идти тем же курсом, понадобится, чтобы выйти к цели, только взять чуть в сторону — конечно, влево; но пока ради осторожности лучше немного подождать. Везер положил карандаш на столик и сунул руки в карманы. Сейчас ему нечего было делать. Когда бомбардир объявит: «Бомбы сброшены», он заметит время и через тридцать секунд прикажет взять новый курс.

— Алло, пилот, — сказал Везер. — Запомните дальнейший курс: двести восемьдесят пять. Два, восемь, пять.

— Понял, — ответил пилот. — Двести восемьдесят пять.

В тот самый момент, когда бомбардир нажал спусковую кнопку и увидел, как бомбы понеслись в пламя, по самолету хлестнула очередь. Она была такой силы, что ни у кого не вырвалось ни звука; воздух сразу ринулся в фюзеляж. Самолет прошел по курсу дальше, чем следовало, и снова погрузился во мрак. У некоторых летчиков микрофоны были включены, но все молчали. Слышалось только прерывистое дыхание.

— Пилот, бомбы сброшены. Можете поворачивать. Это сказал бомбардир, но никто не узнал его голоса.

— Понял, — сказал пилот. — Попытаюсь. И мгновение спустя добавил:

— Бортмеханик, где повреждение?

Штурман смотрел на пилота, вцепившегося в штурвал; но бортмеханик не успел ответить. Огонь вспыхнул в правом внутреннем моторе.

— Горит правый внутренний, — сказал бомбардир, скорее для очистки совести. — Пилот, сбавьте газ в правом внутреннем и выключите зажигание. Включите огнетушитель, — добавил он после небольшой паузы.

Пилот повернул голову направо. Развернуться уже не было возможности, а огонь не унимался. Языки пламени, которые лизали крыло, добрались до ребра противопожарной стенки и подступили к бензобакам.

— Приготовиться к прыжку! — крикнул пилот. На этот раз — конец. Штурман облокотился о сиденье пилота. Ему не хотелось снова прыгать, не хотелось больше жить. Да и разве успел бы он выброситься, если б даже захотел. Ему еще нужно было найти ранец со своим парашютом, пристегнуть на груди привязные ремни.

— Прыгайте! — скомандовал пилот, обращаясь ко всем.

Если крылья самолета загорались, больше двух минут они не выдерживали. Они разваливались, как старая рухлядь, разрушались, как все, что производили для войны, ибо всему этому был отпущен короткий срок и конец уготован один — сгореть в беспощадном огне. Все, что выпускали заводы, было недолговечно. Во всяком случае, каждый знал, что эти крылья могут сопротивляться огню только две минуты. Две, и ни минутой больше.

— Везер! — позвал штурман.

Везер не отвечал. Может быть, он уже отключил микрофон и прыгнул? Штурман решил проверить и без всяких осторожностей поднял шторку штурманской кабины. Теперь предосторожности были уже ни к чему. Везер сидел, склонившись над столиком, и кровь, струившаяся из пробитого черепа, заливала карты. Только ластик, чистый и нетронутый, болтался на шнурке у него над коленями. Штурман открыл люк и потянул за комбинезон бомбардира со светлыми усиками.

— Давай! — крикнул он, показывая вниз. Он посторонился, пропуская радиста, и подтолкнул его к бомбардиру, который собирался первым выброситься в ночь. Потом вернулся к пилоту. Тот вместе со вторым пилотом пытался удержать вырывавшийся из рук штурвал, точно хватал за морду взбесившееся животное. «Все пропало», — вслух подумал штурман и решительно шагнул к пилоту.

— Прыгай! — заорал он.

Теперь уже вся ночь была озарена пламенем; самолет двигался, точно приплясывая, а за ним тянулся длинный, как у кометы, огненный хвост, и другие бомбардировщики огибали его, поворачивая на север.

Пилот чуть заметно качнул головой, а его полный отчаяния взгляд, казалось, говорил: «Я больше не могу. Прости». Потом он показал на свой парашют и ткнул пальцем в штурмана.

— Вытряхивайся же!

Штурман мягко покачал головой. Нет. Через несколько секунд самолет развалится. Не стоит труда. Ничто и никто больше не стоит труда. Женщина будет ждать его некоторое время, поплачет немного, а потом утешится с intelligence officer, который из всей этой истории извлечет мораль. Вместе с пилотами и следом за Везером штурман займет свое место в длинной и печальной веренице героев этой войны. Пилот видел огни. Везер хорошо вел самолет до самого Вюрцбурга, наблюдение было безупречным, и бомбардир сбросил бомбы точно на подшипниковый завод. Просто теперь, вслед за множеством товарищей, которые тоже покружились в таком вот вальсе, перед тем как разбиться, пришла их очередь. Должно быть, больше всех их будет оплакивать Адмирал.

Но где-то в глубине души штурман сохранял какую-то безрассудную надежду. Крыльевые баки опустели, и видно было, как погас огонь над ними. Пока пилот борется, сдаваться нельзя. Теперь самолет заносило вбок и пламя лизало фюзеляж. Штурман ухватился за сиденье пилота; рядом стоял бортмеханик, который тоже не захотел прыгать и, включив ручной огнетушитель, поливал кабину слабой бледной пеной. От резких движений маска пилота отстегнулась и болталась, открыв красивое лицо, искаженное отчаянием; в дико пляшущих отсветах пламени видно было, как по лицу ручьями струился пот. «Какой же я идиот! — подумал штурман. — Ведь в этих балетах всегда кто-то пляшет. На сей раз наша очередь…» Но это было варварское представление, и если танцоров, выхваченных из мрака лучами прожекторов, пронзал насквозь длинный королевский меч смерти, они больше не возвращались за кулисы. Для пилота тоже сейчас разрешатся так или иначе все мировые загадки, и самая важная из них; но оттуда, где он находился, он был уже бессилен кому-либо помочь: ни штурману, ни жене, которую так любил, что не представлял себе жизни без нее.