Петр Лебеденко - Красный ветер

И вот — граница.

Вечереет…

Ручейки вечерней зари сбегают с Пиренеев, растекаются по ущельям, просачиваются сквозь камни. Человеческое море, еще два-три часа назад бурлившее словно в преддверии шторма, вдруг затихло, десятки тысяч людей объяты печалью и великой скорбью: горько расставаться с родиной, хотя подчас она и была недоброй мачехой. Горько идти в изгнание, не зная, что ждет на чужбине. Молятся старухи, старики, дети: «Пресвятая богородица, защити нас в трудную годину, помоги нам пережить разлуку с родиной нашей…»

Солдаты глядят на Испанию, поднимают руки со сжатыми кулаками: «Мы вернемся!»

И плачут…

Группа Педро Мачо уже готовилась переходить границу, но к комиссару подошел Прадос и неожиданно попросил:

— Давайте последнюю ночь проведем на своей земле. А рано утром…

Его поддержали:

— Да, последнюю ночь проведем в Испании… Последнюю ночь подышим воздухом родины…

— Да будет так, — улыбнулся Педро Мачо. — Если я не ошибаюсь, у камарада хефе Амайи кое-что припрятано для чрезвычайного случая. И, может быть, у камарада хефе Прадоса тоже что-нибудь найдется?

Прадос приказал Сантосу:

— Вытаскивай из машины все! До последней крошки!

Они выбрали свободное место в нешироком ущелье, Эскуэро с двумя другими мотористами разостлал брезенты и самолетные чехлы, Сантос и шофер Амати притащили сумки и чемоданы с припасами.

Эмилио Прадос открыл фибровый чемодан, с которым не расставался с первых дней войны, и, извлекая из него бутылки, громко провозгласил:

— Два литра «марфиля» — замечательного каталанского вина… Бутылка золотой «манеанильи», сосуд паршивого итальянского «кьянти». Сантос, куда подевалась бутылка можжевеловой водки? Вижу по глазам, что хочешь соврать, будто случайно ее разбил…

Денисио смотрел на Прадоса и не мог не удивляться: что заставило Эмилио так неузнаваемо преобразиться? Отчего такой резкий переход от полной апатии к душевному подъему? Эмилио шутит, Эмилио смеется, Эмилио балагурит, и глаза его блестят, славно вино разожгло в нем остывшую кровь.

— Давайте выпьем, камарадас, за то, чтобы мы еще не раз услышали на своей земле арагонскую хоту, увидели, как отплясывают севильяну и фанданго, как наши матадоры выходят на арену корриды! За нашу Испанию, камарадас, за наших прекрасных девушек, за наши песни! Кастильо, ты, кажется, не расстался со своей гитарой? Ты настоящий испанец, Кастильо, давайте выпьем за настоящих испанцев, камарадас, а Кастильо… Бери гитару, Кастильо, я хочу петь!

Никто никогда не слышал, чтобы Эмилио Прадос раньше пел. А у него был не сильный, но приятный низкий голос, и когда он начал какую-то старинную андалузскую песню, вкладывая в нее всю душу, к их биваку потянулись солдаты и офицеры, а потом и женщины, девушки, парни из тех беженцев, которые еще не перешли границу.

Эмилио Прадос пел о прекрасном Гвадалквивире, о горах Сьерра-Морена и Сьерра-Невада, о пастухах и пастушках, бродящих с небольшими отарами овец по ущельям и долинам, об андалузских токадорес, в маленьких кабачках и портовых тавернах распевающих народные песни… А потом вдруг сказал Кастильо:

— Давай-ка фанданго!

Кастильо ударил по струнам, кто-то подвел к нему девушку, и та из кармана широкой юбки извлекла кастаньеты, защелкала ими, и Эмилио Прадос пошел танцевать. Глаза его продолжали блестеть, а когда он увидел рядом с собой трех парней, подхвативших танец, крикнул:

— Анимо, компаньерос! Бодрее, товарищи! Пусть те, кто в эту ночь остается на земле Испании, навсегда запомнят и наши горы, и наше небо, и песни, и пляски. Вива Испания!

Уже и ночь спустилась с гор, и холодный, пронизывающий ветер начал гулять по ущельям, а песни все не умолкали, и то тут, то там вдруг раздавалось щелканье кастаньет, слышались — перезвоны гитары и взрывы смеха.

Кое-где вспыхнули костры, разорвав темноту. Послышались робкие голоса: «Они прилетят на огонь…» И другие, решительные: «Плевать! Здесь граница! Они не посмеют!..»

Поют и пляшут мужчины и женщины… Поет в горных ущельях эхо, пляшут тени… Люди точно забыли, куда и зачем они идут и почему покидают свою землю…

Пели, танцевали, Денисио читал из Гарсиа Лорки:

Хуан Морадо сказал:

— За память великого Лорки!..

Денисио кивнул:

— За память великого Лорки!

— «Но нам оставляют ветер», — в глубокой задумчивости повторил Эмилио Прадос.

Денисио украдкой наблюдал за Эмилио. Его не покидало тревожное чувство с каждым часом все усиливающееся, и он твердо знал, что все это связано с Прадосом.

Они вместе ходили по лагерю от одной группы людей к другой, останавливались, слушали песни, им подносили по стаканчику домашнего вина, и они, чтобы никого не обидеть, не отказывались выпить, а потом, перебросившись несколькими словами, шли дальше. Но Денисио видел: нет, не может Эмилио Прадос избавиться от какого-то страшного, гнетущего его чувства., не может отрешиться от мрачных, опустошающих душу мыслей.

«Если бы с ним была Росита…»— думает Денисио.

А когда забрезжил рассвет и человеческое море вновь всколыхнулось, чтобы отправиться в последний путь, из темного, заросшего кустарниками боярышника ущелья донесся приглушенный сырым тяжелым воздухом выстрел.

Денисио не раз слышал пулеметные очереди, артиллерийские залпы, винтовочную свистопляску, когда пули гудят, как шмели, но этот одиночный выстрел в рассветный час показался ему каким-то зловещим.

Денисио всего лишь несколько мгновений прислушивался к наступившей вслед за выстрелом тишине, а потом, подгоняемый недобрым предчувствием, побежал в ущелье.

Эмилио Прадос лежал вниз лицом, и там, где он щекой припал к каменистой земле, чернела лужица крови. В нескольких, дюймах от правой руки валялся пистолет и рядом — клочок бумаги:

«Я остаюсь в Испании. Э. П.»

Франция встречала их со всеми «почестями»… Сотни жандармов, молодчики из «Боевых крестов», полицейские с расстегнутыми кобурами на поясах оцепляли перешедших границу республиканцев и под конвоем, как закоренелых преступников, сопровождали к концентрационному лагерю, специально разбитому для этой цели в Аргеллесе. Голая земля, жестокие ветры, ни краюхи хлеба, полное отсутствие каких бы то ни было медикаментов — так «демократическое» правительство Даладье платило дань людям, почти три года сражавшимся с фашизмом, отстаивая не только свою свободу, но и свободу и независимость Франции.

Их унижали на каждом шагу, над ними издевались, полицейские изощрялись в цинизме и оскорблениях, и нетрудно было догадаться, что эта травля была организована и спланирована в высших сферах, ее заранее разработали, как разрабатывают некую стратегическую операцию.

Голод, болезни, свирепствующие эпидемии — смерть в аргеллесском лагере пожинала богатый урожай, гибли, как мухи, беженцы, заключенные в концлагерях в Сен-Сиприене, Прат-де-Моло, а в это время Чемберлен и Даладье уже признали правительство Франсиско Франко и порвали дипломатические отношения с Хуаном Негрином.

Более того, они заслали в Мадрид, который еще продолжал сражаться, своих тайных агентов, связавшихся с командующим Центральным фронтом республики полковником Касадо и ренегатом-социалистом Бестейро с целью организовать контрреволюционный мятеж.

Мятеж вспыхнул 5 марта, власть была захвачена заговорщиками, и те поспешили открыть фронт Франко. Началась зверская расправа. Мадридские тюрьмы на улицах Торрихосе, Цисериасе, Порлиере были набиты битком, и оттуда ежедневно вывозили на казнь сотни людей…

Здесь же, в аргеллесском лагере, теперь шла борьба другого рода. Несмотря на просочившихся сюда ищеек, начали действовать группы и штабы, следившие за порядком, распределявшие между особо нуждающимися добытые каким-либо путем продукты питания и медикаменты. Штабы связывались с внешним миром, получали нужную информацию, распространяли написанные от руки листовки: «Держитесь, товарищи, битва с фашизмом лишь начинается, каждый из нас должен быть готов к борьбе не на жизнь, а на смерть. Придет день, и красный ветер истории пронесется над планетой, сметет самое страшное порождение темных сил человечества — фашизм и радугой яркой станет, раскинувшейся над миром… Держитесь, товарищи!»