Сергей Колбасьев - "Джигит"

— А?

— Простите… — начал Бахметьев, но запнулся. Разговаривать с неизвестно чьей спиной, не зная, как к ней обращаться, было трудновато.

— Так и быть, прощу. Продолжайте. — И незнакомец наотмашь ударил по дивану. — Сто сорок пять!

Кем же он все-таки был, этот человек, и с какой стати лупил нагайкой по чему попало?

— Вы не знаете случайно, где здесь командир?

— Случайно знаю. — И, выпрямившись, высокий незнакомец повернулся лицом к Бахметьеву. — Я командир.

Сразу же руку к фуражке и официальный тон:

— Честь имею представиться. Мичман Бахметьев. Назначен в ваше распоряжение.

— Здравствуйте, Константинов, — переложил нагайку в левую руку, а правую протянул Бахметьеву, — Алексей Петрович.

Рукопожатие тоже вышло нескладным. Рука командира была со скрюченными мизинцем и безымянным пальцем, и от этого Бахметьев почему-то окончательно сконфузился.

— Ну-с, — сказал Константинов, — закройте рот, снимите фуражку и присаживайтесь. — Он слегка заикался, и на лбу у него горел ярко-красный шрам, но голубые глаза из-под светлых ресниц смотрели весело и с усмешкой. — Прошу чувствовать себя как дома.

Бахметьев, однако, чувствовал себя просто глупо. Не знал, куда девать руки, и не мог придумать, как держаться дальше. Фуражку все-таки снял и присел на край стула.

Константинов же, развернувшись с внезапной быстротой, полоснул нагайкой по переборке.

— Сто сорок шесть! — но, взглянув, покачал головой. — Вру, промазал, — и бросил свое оружие под стол. — Как видите, я изничтожаю мух. Они вреднейшие твари.

— Так точно, — осторожно согласился Бахметьев, а Константинов сел за стол, достал трубку и начал набивать ее табаком, который брал пальцами прямо из верхнего кармана кителя.

— А вы с завтрашнего дня займетесь тараканами. — И, точно объясняя, почему именно на Бахметьева он возлагал столь ответственное дело, Константинов добавил: — Вы будете у меня минером.

— Есть, — ответил Бахметьев. — Разрешите закурить?

— Раз навсегда: в кают-компании для этого моего разрешения не требуется. Нате спички.

— Благодарю, господин капитан второго ранга.

Константинов выпустил столб густого дыма.

— Опять неверно: Алексей Петрович. А кто вам преподавал минное дело?

— Генерал-майор Грессер.

— Небезызвестный Леня? Впрочем, вы все равно ни гвоздя не знаете. Закашлялся и разогнал дым рукой со скрюченными пальцами. — Это, конечно, не беда, научитесь. — Только если что… не стесняйтесь, спрашивайте.

— Есть, спасибо. — Но все же не выдержал: — Почему вы думаете, что я ничего не знаю?

— Потому что это так и есть. И хороший офицер из вас выйдет только если вы будете учиться. А для тараканов рекомендую купить в аптеке порошку. Тут у них есть какой-то вполне действенный. Забыл, как он называется.

— Дозвольте войти?

В дверях кают-компании стоял низкорослый и смуглый матрос с густыми черными усами. Константинов, откинувшись назад, повернулся к нему лицом.

— Что расскажешь, Борщев?

Матрос повертел в руках фуражку и вздохнул. Потом решительно тряхнул головой.

— Старший офицер в порт ушли и всех свободных с собой взяли. Шестерку мыть некому.

— Беда, — согласился Константинов. — А вы наверное знаете, что на корабле больше людей нет?

— Да какие же люди? Нет людей.

— Тогда ничего не поделаешь, — и Константинов вздохнул в свою очередь. Видно, придется вам самому ее вымыть, поскольку вы ее старшина. До ужина времени много, а после ужина я проверю. Ступайте.

Борщев, однако, продолжал мять фуражку. Наконец надумал:

— Может, позволите кого из сигнальщиков взять? Они мостик свой кончили.

— Значит, нашлись люди? Я так и думал, что найдутся. Слушайте, Борщев, с такими делами обращайтесь к боцману, а мне, пожалуйста, голову не морочьте. Побарабанил пальцами по столу и добавил: — Берите сигнальщиков.

— Есть! — и Борщев четко повернулся кругом. Быстро взбежал по трапу и прогремел по стальной палубе над головами.

Константинов улыбнулся.

— Матросов теперь полагается называть на вы, однако службу с них требовать запросто можно. — Быстрым движением перегнулся через стол и дотронулся до рукава Бахметьева. — Этим вашим нашивкам пять копеек цена. Команда будет вас уважать только если сумеете себя с ней поставить. Носишко задирать ни к чему, но чрезмерный демократизм тоже не годится. Они его не одобряют, и совершенно правы. — Похлопал себя по карманам и тем же голосом закончил: — Стыдно, молодой человек, спички красть. Отдайте назад.

Спички действительно оказались в кармане Бахметьева, но теперь он уже не смущался:

— Это я по рассеянности, больше не буду.

— Ну то-то, — взял от Бахметьева коробок и принялся раскуривать потухшую трубку. — Надо служить — и все. За советом приходите ко мне, но, пожалуйста, не думайте, что я буду за вас заступаться перед командой. У меня и без того забот много.

— Я понимаю, — сказал Бахметьев. Служба теперь стала непростой, однако страшного в этом ничего не было. К счастью, попался командир, который, наверное, пользовался авторитетом. Иначе не смог бы так быстро привести в порядок не слишком дисциплинированного Борщева.

— Скажите, Алексей Петрович, что это был за матрос?

— Рулевой Борщев. Отличный рулевой, как по ниточке лежит на курсе. Считает себя анархистом, но это нас с вами не касается. Это политика. — Снова окутался синим дымом и пояснил: — Мои офицеры политикой не занимаются. Им некогда. А дела по минной части вы примите у артиллериста Аренского. Он сейчас ползает по погребам.

— Есть. — Теперь все было ясно и превосходно. Только почему-то плыла голова и слипались глаза. Может, от жары, а может, оттого, что не спалось всю ночь в поезде.

— Ваша каюта вот эта, — и мундштуком трубки Константинов показал на дверь в углу. — Сегодня воскресенье, и никаких происшествий не предвидится. Устраивайтесь, а я тоже посплю. — Встал из-за стола и вспомнил: — Да, ваше имя-отчество?

— Василий Андреевич.

— Василий Андреевич? Все равно забуду. — И вдруг улыбнулся: — Будем дружить, молодой.

Боюсь соврать, но, кажется, пневматический чекан, как пулемет Максима, дает до пятисот ударов в минуту, а то и больше. Нет, конечно, больше. Пожалуй, за тысячу.

Звучит он, во всяком случае, гораздо страшнее пулемета, потому что удары его — по листовой стали обшивки, и от них вся пустая коробка стоящего в доке миноносца грохочет чудовищным барабаном.

Прошу читателя представить себе самочувствие людей, сидящих внутри этого барабана, когда работает три пневматических чекана сразу. Работают с семи часов утра, не останавливаясь ни на одну минуту, и постепенно гремят все громче, все ближе и ближе подбираясь к кают-компании.

К этому грохоту прошу добавить необходимость его перекрикивать, совершенно нестерпимую жару от раскаленной солнцем стали, а главное — обязанность думать и делать дело.

К одиннадцати часам Бахметьев окончательно перестал соображать, что с ним творится.

Аренский, сдавая минную часть, просто принес ему в каюту журналы, бумаги и ящик с капсюлями. Помахал рукой и убежал в город по своим личным делам. Пижон, черт бы его побрал!

Единственный человек, который мог бы помочь, старший минный унтер-офицер Мазаев, лежал в госпитале с аппендицитом. Нужно было на его место требовать из штаба нового специалиста, а потом самому его обучать.

Воздух гремел сплошным громом, со лба крупными каплями лил пот, и в горле дрожал какой-то непроглоченный комок. И приходилось знакомиться с бумагами, следить за кое-каким ремонтом по своей части на корабле и разбираться в чертежах новых противолодочных бомб, о которых он понятия не имел.

Без четверти двенадцать грохот резко оборвался. В первый момент от наступившей тишины стало еще хуже. Она давила на уши.

— К столу! — вдруг закричал в кают-компании старший офицер лейтенант Гакенфельт и рассмеялся сухим смехом.

— Что? — так же неестественно громко спросил старший механик, тоже лейтенант, по фамилии Нестеров, невысокий и полный человек с грустными глазами.

— Не могу, батюшка, приспособить свой голос к тишине.

Этот Гакенфельт Бахметьеву не понравился с первой же встречи. Слишком он был прилизан, слишком любил всякие чисто русские словечки и показное благодушие.

— Чижук, душа моя, — продолжал Гакенфельт, на этот раз обращаясь к кают-компанейскому вестовому. — Покорно прошу поторопиться.

Следовало сменить белый китель и вообще привести себя в порядок, а опаздывать не хотелось, чтобы не нарваться на какое-нибудь ласковое замечание Гакенфельта. В спешке Бахметьев сломал в волосах гребенку, оцарапал голову и негромко выругался.

— Чем могу помочь, Василий Андреевич? — спросил из кают-компании проклятый Гакенфельт.