Илья Васильев - Александр Печерский: Прорыв в бессмертие

— Откуда ты?

— Из Ростова.

— А я с Донбасса. Борис Цыбульский…

— Познакомились.

Мы помолчали. Спустя некоторое время он сказал:

— Давай, Саша, спать, что ли. Разве от мыслей польза будет?

— Я пытался уснуть — не получается.

— А ты представь, что летишь между облаками, — посоветовал Борис.

Я услышал, как он перевернулся на другой бок и через минуту тихо засопел. «Крепкие у него нервы», — подумал я и попытался представить себе, как выглядит мой сосед, но не смог. В конце концов уснул и я.

Разбудил меня знакомый романс. Пел Вадим Козин: «Осень. Прозрачное утро, небо как будто в тумане…» Романс этот, как видно, очень нравился полицаям, потому что пластинку они ставили раз за разом. И бесшабашная мелодия, и сентиментальные слова казались в нашем положении неестественными, дикими. От них щемило сердце, перед глазами вставал родной город, дом, семья. Но как далеко было все это, как туманно!

Рука невольно потянулась к карману и нащупала пакетик: между двумя плотными картонками, несколько раз обернутыми бумагой, лежала фотография группы детишек, воспитанников детского сада. Среди них — и моя Эллочка с куклой в руках. Эту фотографию я получил уже на фронте…

…В начале октября 1941 года немцы прорвали нашу оборону под Вязьмой. 596-й артиллерийский полк 19-й армии с боями пробивался из окружения. Был тяжело ранен комиссар полка Михаил Петрович Тишков. Полит-рук 4-го дивизиона Федор Пушкин получил приказ вынести раненого комиссара из окружения. Он взял с собой восемь бойцов, среди которых был и я.

Несколько раз мы пытались проложить себе дорогу огнем, но успеха не добились. Патроны у нас кончились. Осколками мины были убиты комиссар Тишков и один боец. Мы отошли к лесу, унося с собой погибших товарищей. Вечером похоронили их, положив на могилу две солдатские каски.

Произошло еще несколько столкновений с врагом. Мы отстреливались теми немногими патронами, которые нашли в окопах. И хотя нас сильно мучил голод, эти найденные патроны казались дороже хлеба.

Ослабевшие, истратив боеприпасы, мы угодили во вражескую засаду и вырваться уже не смогли. Про-изошло самое страшное, о чем не хотелось и думать, — мы попали в плен.

…Уже десять месяцев нас гоняют из одного лагеря в другой.

Смоленский лагерь. Ежедневно умирают сотни людей. Отходят во сне, падают, стоя в длинной очереди за баландой — супом из гречневой шелухи.

Мне пока еще удалось сохранить самое дорогое, что осталось от прежней жизни, — фотографию дочки…

— Борис, спишь? — спрашиваю Цыбульского, лежащего рядом со мной в подвале.

— Нет.

— Давайте разговаривать. Пусть каждый расскажет что-нибудь о себе. Историю какую-нибудь, байку. Можно и анекдоты травить.

Борис поддерживает меня:

— Ребята, что ж вы носы повесили? Еще не вечер. А чем журиться, так лучше языки почесать, и если кто завираться начнет, тоже не страшно — в темноте не видать…

— Придумал! — отзывается кто-то ворчливым голосом. — На душе и так тошно, а тут еще ты со своими разговорами. Сейчас вот откроется дверь — и всех нас к стенке…

— А ты, братишка, не думай об этом, — говорю я. — Возьми хоть меня, к примеру… — и я принимаюсь рассказывать, как однажды чуть не утонул и как, в другой уже раз, не хватило минуты, чтобы мне сгореть во время пожара, как я выпал с третьего этажа и, сами видите, остался жив…

Кругом немного оживились. Пошли рассказы обо всяких неслыханных случаях, посыпались и перченые анекдоты.

Так прошло несколько дней. Уже было рассказано почти все, что помнилось и придумывалось, и мы — я и Борис — с тревогой ждали часа, когда говорить станет не о чем.

На десятый день шаги по ступенькам раздались в неурочное время: для баланды было еще рано. Что это — конец наш? Может, нарочно мариновали нас в темном подвале, чтобы мы ко всему стали безразличными, даже к жизни?

Открывается дверь, и мы видим перед собой «старого знакомого» — полицая, который обещал нам путевку в ад.

— Развалились! Шевелитесь, да поживее!

Мы торопливо поднимаемся с земляного пола. Некоторые так ослабели, что не могут встать на ноги. А полицай торопит.

Борис подходит к человеку, который тщетно пытается подняться, и помогает ему. Направляемся к двери. Словно тысячи пудов висят на ногах. Я спотыкаюсь на ступеньках, хватаюсь руками за воздух.

Наверху кто-то ругается по-немецки: «Шнель, шнель, ферфлюхте швайне!»{1}

Полицай шипит, как змея:

— Вам повезло. В ад вы еще попадете. Но сначала поработаете на пользу рейха. Так что пошевеливайтесь, скоты! Некогда мне с вами возиться!

И он пускает в дело свою дубинку.

После темного подвала — яркое сияние дня.

Мы вышли из подвала. Свет ослепляет нас. Вдохнули полной грудью свежий воздух. Но от утренней прохлады озябли.

Я закрываю глаза и, чтобы не упасть, прислоняюсь к стене. Полицай тут же бьет меня по голове. Я чувствую страшную боль. Борис подхватывает меня и уводит.

Пройдя несколько десятков метров, мы видим грузовик, двух немецких офицеров, оживленно беседующих около него, и нескольких власовцев.

— Значит, нас пока не расстреляют, — говорю я Борису. — Слышал, что полицай сказал? Отвезут, наверно, в трудовой лагерь. Может быть, в пути удастся напасть на охрану и бежать?

— Нет, Саша, пока нельзя. Мы ослабли и далеко не убежим.

Власовцы винтовками теснят нас к машине. Мы помогаем друг другу взобраться в кузов и садимся на полу у борта.

Несколько километров едем по шоссе, проезжаем пригороды Минска и направляемся к центру города.

Минск весь разрушен. Над руинами нависают тяжелые серые тучи. В обгоревших развалинах бродят сгорб-ленные люди, что-то ищут среди обломков. Сердце опять защемило.

Грузовик остановился. Построились. Нас было тридцать человек. Дальше повели колонной. К вечеру добрели до эсэсовского лагеря на улице Широкой. На воротах надпись: «Трудовой лагерь». По дороге пять человек было расстреляно.

Лишь теперь я могу внимательно рассмотреть Бориса. Он рослый, широкоплечий, с грубоватыми чертами лица. Из его «подвальных» рассказов я узнал, что какое-то время он был возчиком, потом мясником, потом стал шахтером. Аристократическими его манеры никак не назовешь, но за его несколько напускной грубоватостью много душевной теплоты. Позднее я понял, что за резкостью Бориса скрывалась постоянная готовность прийти на помощь, всепоглощающее чувство сострадания к боли ближнего.

В лагерном дворе нашу колонну направили на регистрацию к домику, находящемуся недалеко от ворот. Там размещалась канцелярия.

За перегородкой сидела молодая красивая женщина. Когда один из нас на вопрос о профессии ответил, что он транспортный инженер, женщина внимательно на него посмотрела, бросила быстрый взгляд на боковую дверь и тихо сказала: — Лучше запишитесь разнорабочим.

Инженер только молча кивнул.

Я записался столяром, хотя столярным делом никогда не занимался. Остальные назвались чернорабочими.

Покончив с регистрацией, женщина вызвала капо (надсмотрщика) и велела ему отвести нас в бараки.

Забегу немного вперед и расскажу то, что мы узнали спустя некоторое время о «регистраторше» Софье Курляндской и капо Блятмане.

Когда гитлеровцы в 1941 году организовали этот лагерь, им понадобился человек, умеющий печатать на машинке по-русски и по-немецки.

Подпольный комитет минского гетто решил послать на эту работу Софью Курляндскую. Таким образом подпольщики получили возможность быть всегда информированными обо всем происходящем в лагере.

Софья Курляндская принимала активное участие в подготовке побегов. Осенью 1942 года по заданию подпольного комитета и отряда имени Фрунзе, входившего в состав барановичского партизанского соединения, она обеспечила необходимыми документами и переправила к партизанам две группы заключенных. В конце декабря того же года Софья вместе с капо Блятманом, который к тому времени также был заслан в лагерь с различными поручениями от подполья, организовала бегство коммуниста Голанда, который содержался в камере смертников. В лагерных списках отметили, что Голанд умер, а на деле он оказался в упомянутом партизанском отряде.