Марио Ригони Стерн - Сержант в снегах

Я еще успел увидеть, как русские и немецкие танки обменивались последними залпами. Пока был в избе, я ничего не слышал. Позже я узнал, что немец-кавалерист успел предупредить немецкое танковое подразделение, которое стояло за деревней. И вот теперь все три русских танка горели, а на снегу видны были следы короткого боя: борозды от внезапных поворотов, вращения на одном месте, резких торможений, черные пятна солярки. Один из снарядов угодил в гусеницы, и они лежали на снегу, словно две черты на белом листе или как два обрубка только что живых конечностей — мрачное зрелище! Рядом с танками горели трупы танкистов. Один из немцев осторожно, чуть не ползком подобрался к ним и стал в упор стрелять каждому в затылок. Остальные немцы, стоявшие чуть поодаль, смеялись и фотографировали эту сцену. Они размахивали руками и переговаривались, показывая на следы недавнего боя. И вдруг из горящего русского танка по ним ударила автоматная очередь. Немцы мгновенно разлетелись в разные стороны, точно стая испуганных птиц. Двое влезли в свою машину и из орудия выстрелили по горящему танку. Снаряд попал в башню, и танк взлетел на воздух точно так, как иногда показывают в кино. Я стоял не очень далеко и все это видел, все русские солдаты, которые недавно проезжали мимо моего частокола, теперь лежали на снегу убитые.

Альпийские стрелки моего и других взводов собрались неподалеку, и я направился к ним. Роздал им те скудные припасы, которые отобрал у девушек, а себе взял галету и намазал ее маслом и вареньем. Капитан увидел это, подозвал и стал меня отчитывать при всех — сейчас, мол, не время есть и даже думать о еде. Похоже, его лихорадило, нашего капитана. Я ничего не ответил и отошел в сторону. Немного спустя капитан снова позвал меня.

— Дай и мне чего-нибудь пожевать.

Мы покидаем деревню. Я снова встретил Рино.

— Целое ведро молока выпил, — сказал он и улыбнулся.

Пересекаем замерзшее болото. Оно поросло высокой сухой травой, в которой нас могут ожидать любые сюрпризы, и потому мы движемся с превеликой осторожностью. Наша рота идет впереди, патрули Ченчи и Пендоли прочесывают местность, сразу за ними иду я со своим взводом, а следом — два других батальона шестого полка, батареи второго горного полка, батальоны пятого полка, и замыкает колонну бесконечная вереница солдат, отбившихся или отставших от своих частей. Итальянцы, венгры, немцы — раненые, обмороженные, голодные, безоружные.

На гребне холма показался русский танк и дал несколько залпов по колонне, но орудие девятнадцатой роты тут же открыло ответный огонь, и русский танк скрылся. Майор Бракки, наш капитан, немецкий офицер и майор артиллерии идут за нами и время от времени громко отдают приказы. Вскоре подходим к каким-то длинным баракам, скорее всего зернохранилищам. Из одного барака выскакивает группа людей. Они размахивают руками, что-то кричат и бегут к нам.

— Это наши, наши! — радостно кричим мы. В голове вихрем проносятся мысли, но сильнее всех предположений сам факт: «Это итальянцы, итальянские солдаты, и они пришли оттуда, с другой стороны. Значит, мы вырвались из окружения». Все сразу повеселели. Захотелось кувыркаться в снегу, прыгать. Антонелли что-то радостно закричал. Мы не идем, а летим к ним на крыльях и все-таки никак не можем долететь! Увы, радость длится всего несколько минут. Приблизившись, мы видим, что эти люди без оружия. Они обнимают нас. Всего их человек двести — триста. Из сумбурного разговора узнаем, что они были взяты в плен русскими и через щели в бараках следили за ходом боя. Когда бой начал складываться в нашу пользу, охранявшие их часовые бросили бараки. Нам хочется расспросить поподробнее, но майор Бракки пресекает все разговоры и отправляет недавних пленных в хвост колонны.

Уже вечер, а мы по-прежнему бредем по степи. На пути мы видим итальянских солдат, неподвижно, рядком лежащих в снегу. По цвету батальонных значков и по номерам я понял, что это солдаты горносаперных частей дивизии «Кунэенсе». Дорога тяжелая, скользкая; лед, отполированный ветром, слепит глаза. Я нес пулемет «бреда», поскользнулся, упал. Поднялся, прошел немного и снова упал. Сколько раз это повторялось! Рота сомкнула ряды и прибавила шагу. Майор Бракки молча шел рядом, то и дело поглядывая на меня. Стемнело, я все падал и снова вставал. Потом отстал от головной группы, и Бракки попытался меня подбодрить:

— Держись, скоро дойдем до места.

Но сколько еще шагать? Теперь наш генерал тоже ехал с нами. Он обогнал нас на немецком броневике, остановился, оглядел нас и сказал:

— Молодцы, ребятки. — Мы проходили мимо, а он стоял и смотрел. Потом снова догнал нас и пошел вместе с нами, в колонне. Громко сказал, обращаясь ко всем: — Еще несколько часов ходьбы, и мы вырвемся из окружения. Совсем недалеко отсюда немецкий опорный пункт.

Один из моих товарищей наконец взял у меня и понес станковый пулемет. Мы изменили направление. Офицеры помрачнели, они говорят о том, что между нами и немецким опорным пунктом вклинилась русская часть.

До деревни мы добрались уже глубокой ночью. Мы выбились из сил, окоченели и совсем пали духом от голода и усталости. Ботинки звенят на ветру, как стекло. Даже письма в карманах шинели, которые мы не можем отправить, стали тяжелой ношей. «Вперед, ребятки, держитесь». Поленты бы нам и молока в теплой кухне. «Мы домой вернемся?» Вперед, держитесь… И мы валимся на землю. Но вот она, деревня, дотащились наконец.

Немецкие танки остановились у первых изб, мы направились к последним. Избы пусты, в деревне — никого. Двери на замках. Приходится сбивать. Печь в избе, куда мы вошли, еще горячая, но хозяев нет. Сама изба чистая, теплая. Перед иконами еще горит лампадка, на окнах занавески, на стенах фотографии.

Кто-то принес дрова, кто-то — солому. Рядом в хлеву стояли две овцы и свинья. Овец мы отдали другим взводам, а сами закололи свинью.

Нам прислали нового командира взвода, о нем идет дурная слава. Он влетел в избу, встал посреди комнаты, засунув руки в карманы, и принялся командовать. Солому надо стелить аккуратно, одеяла подровнять и подогнуть, пол подмести, а свинью приготовить так, как он укажет. Он высокий, сухопарый, глаза злые. Только и делал, что приказывал. Но мои товарищи оказались умнее его, ничего не отвечали, не перечили и продолжали делать все так, как привыкли. «Утром схожу к капитану, а если это не поможет, к майору и к полковнику, — решил я. — Такой командир нам не нужен. Я и сам вполне справляюсь. А если нет, пусть пришлют такого офицера, как Мошиони или Ченчи».

Я узнал, что Рино в соседней избе, и пошел его позвать. Мне хотелось, чтобы этой ночью мы были вместе. Потом я поджарил на углях кусок свинины, и мы, усевшись на соломе, живо его умяли. Легли спать, накрывшись одеялами и шинелями. Мы согревали друг друга дыханием, а время от времени, приоткрыв глаза, глядели друг на друга. От воспоминаний в горле ком. Мне хотелось поболтать с ним о нашем селении, о родных, о друзьях, о девушках, о наших горах. Помнишь, Рино, как учитель французского говорил нам: «От больного яблока может подгнить и хорошее, но здоровое яблоко не вылечит гнилого». Гнилым яблоком был я, а хорошим — ты. Ведь я всегда получал единицы и двойки. Помнишь, Рино? Мне столько хотелось бы сказать, а я даже не в силах пожелать тебе спокойной ночи. Наши товарищи уже спят, а мы нет. Вокруг нас расстилается голая степь, а над избой светят такие же звезды, как над нашим домом. Наконец мы засыпаем.

Утром я пошел к капитану, чтобы выяснить, что будет с нашим взводом. Капитан поговорил с майором, и нового офицера от нас убрали. Больше я его не видел. Быть может, он отправился разыгрывать из себя героя перед отставшими от своих частей безоружными солдатами. Отныне и до самого конца взводом буду командовать я. Двадцать уцелевших солдат довольны, я тоже. А больше всех — Антонелли.

Яркое солнце в безоблачном небе согревает наши окоченевшие ноги: бесконечный марш продолжается. Какой сегодня день? Где мы находимся? Нет ни чисел, ни названий. Есть лишь мы и наши шаги по снегу.

Проходя через деревню, видим у дверей трупы. Трупы детей и женщин. Похоже, их убили во сне, потому что они в одних рубашках. Голые ноги и руки кажутся лилиями на алтаре. На снегу лежит нагая женщина, она белее снега, а снег вокруг нее красный. Я не могу на них смотреть, но вижу не глядя. Молодая девушка лежит, раскинув руки, и на лицо ее наброшено белое полотно. Кто это сделал? За что с ними так жестоко расправились? Мы продолжаем бесконечный марш.

Проходим через узкую пустынную лощину. Я иду по ней, а на душе тревога. Поскорей бы уж пройти, а то я вот-вот задохнусь. Со страхом озираюсь вокруг. Вот сейчас покажутся башни русских танков, откроют огонь пулеметы. Но мы минуем и эту лощину.

У меня сосет под ложечкой. Когда я ел последний раз? Не помню. По обе стороны дороги в нескольких километрах друг от друга — две деревни. Там наверняка можно раздобыть что-нибудь съестное. От колонны отделяются небольшие группы, идут на поиски еды. Напрасно офицеры кричат, что в деревнях могут быть партизаны или русские разведчики. Солдаты моего взвода тоже отправляются добывать провиант. У колодца мы останавливаемся на короткий привал — попить воды, а потом я заглядываю в ближнюю избу. Но она одна из самых больших и крепких, потому в ней уже побывали многие. Нахожу лишь связку сушеных яблок, из которых русские варят компот.