Борис Дубровин - Стой, мгновенье!

К рассвету по приказу Лопатина разобрали почти все печи и заложили вход и окна, оставив в них отверстия для ведения огня.

Блокгаузы, эти оборонительные точки с двумя накатами бревен и земли, за ночь укрепили, а разбитый блокгауз привели в боевую готовность. К блокгаузам вели подземные ходы, и по ним пробирались бойцы, чтобы подкрепиться пресными лепешками, испеченными из остатков муки на единственной плите.

Кончилась соль.

Топили досками, вынутыми из солдатских коек.

Матрацы стащили в подвал, и на них спали женщины, дети и раненые.

Но могущественнее пулеметов, автоматов, гранат и метровых стен было мужество оторванных от Родины горстки людей.

Первыми убедились в этом два взвода немецкой пехоты, после долгого пулеметного и минометного обстрела пытавшиеся атаковать заставу.

Пограничники не только оборонялись: они нападали. И это 23 июня почувствовали мотоциклисты, двигавшиеся по дороге из деревни Ильковицы в Скоморохи. Дорога и небольшой деревянный мост через речку Млынарку простреливались с заставы. Девять мертвых мотоциклистов распластались у моста. Лопатин приказал взорвать мост, через который переправлялись обозы, машины, мотоциклисты.

Под самым носом немцев мост взлетел в воздух.

Едва старшина Клещенко и рядовой Перепечкин вернулись с этой операции, как в ответ за взорванный мост по заставе ударило артиллерийские орудие. Снаряды сотрясали стены, сыпалась штукатурка, отскакивали осколки кирпича, брызгали стекла.

Застава молчала. Все помнили приказ Лопатина: беречь патроны, подпускать противника как можно ближе.

Приняв молчание заставы за бессилие, атакующие приблизились к дому, где два дня назад жили советские офицеры. Щелкнули одиночные выстрелы, и враги отпрянули, потеряв трех солдат.

Всю ночь немецкие ракеты висели над заставой и строчили длинные пулеметные очереди.

По приказу Лопатина дежурило у каждого окна по два пограничника, и пока один засыпал, другой боец прислушивался к ночи. Сержант Герасимов между пулеметными очередями уловил в саду шорох. Шорох приближался. Вот он у стены. Со второго этажа Герасимов бросил гранату.

А наутро у стены было двое убитых.

И утром же показался белый флаг парламентера. Флаг нес местный житель Матвей Скачка-старик. С пистолетом в руке за стариком шел, подгоняя его, офицер и за офицером — шесть солдат. Шаги старика делались все короче, все медленнее.

Застава видела все.

Галченков доложил Лопатину и по приказу командира приготовился огнем ручного пулемета отсечь немцев от старика.

Тогда в полной тишине к ним донесся старческий голос: «Не пойду!»

И выстрел.

Не успел еще старик упасть, как пули Галченкова настигли и офицера, и шесть его солдат. И тут спрятанные за конюшней гитлеровцы рванулись на заставу. Но пулеметы и автоматы пограничников отшвырнули их назад.

Уже второй день нечего было есть.

А около разрушенного офицерского домика разгуливал боров, откормленный женой Гласова. Его пристрелили, привязали веревкой за ногу и втащили в помещение. Но жирную свинину без хлеба и без соли есть было невозможно. Солдаты из кусков сала выбирали мясо по ниточке…

— Товарищ командир, две женщины идут к заставе от Буга.

— Не стрелять. Пусть идут.

Две женщины в ярко расшитых платьях, в пестрых фартуках, с ситцевыми косынками и босые шли мимо здания.

— А здесь прикордонники были. Видно, поубивали всех. Давай побачим.

Одна подсадила другую, та подтянулась к окну первого этажа, заглянула в амбразуру и обомлела. Глаза ее встретились со спокойными глазами Лопатина.

Лопатин узнал от них, что идут они к родным в Скоморохи, что вокруг немцы. Лейтенант попросил женщин не говорить в Скоморохах никому, что пограничники живы, но позаботиться прислать им хлеб.

Женщины проскользнули мимо немецких засад. и ночью в мешке передали Лопатину хлеб. Как сумели они проникнуть сквозь немецкие заставы, непонятно. Но несколько буханок только что испеченного хлеба подкрепили пограничников. И, может быть, потому, что к теплоте крестьянского хлеба прибавилась теплота крестьянских сердец, может быть, именно поэтому утренние атаки отбили сразу.

И снова застава замолчала, И особенная тишина опустилась тогда, когда через сад во двор въехал конный разъезд. Трое ускакали, но трое остались лежать. За спиной у одного была обнаружена походная рация. Попробовали настроиться, но радистов среди пограничников не оказалось. В наушниках слышалось потрескиванье и немецкая отрывистая речь.

Галеты и несколько плиток шоколада из карманов убитых перешли в ручонки осунувшихся исхудалых детей.

И тут грянул артиллерийский обстрел. Били со стороны церкви. Били долго. Верхний этаж разрушили почти полностью. Но камни, словно участвуя в обороне, умирая, прикрывали собой первой этаж.

Думая, что с пограничниками покончено, немцы, скопившиеся справа за баней, за сараем и в лощине, устремились на заставу.

Пограничники помнили приказ: подпускать как можно ближе.

Немцы опять отступили, но погибли Тимоньев, Дожилин, Филиппов, Рябков, Павлов и Фомин.

Двухэтажное здание стало одноэтажным. Сплошь в обломках, оно производило впечатление мертвых, беззащитных развалин. Наверное, его растерзанный вид и мертвое молчание заинтересовали генерала, который объезжал немецкие тылы.

За четыре дня далеко ушли германские войска, и не думал генерал, что здесь, в глубоком немецком тылу, он встретит русских с оружием. Для остроты ощущений генерал избрал мотоцикл с коляской: все-таки проходимость у мотоцикла больше. Вот даже сейчас к этому разгромленному зданию он ни за что не проехал бы на машине. А на мотоцикле — пожалуйста.

Дородный, долговязый, с тяжеловатым брюшком, генерал вылез из коляски, стряхнул с лампаса пылинку, размял слегка затекшие ноги, снял генеральскую фуражку, аккуратно положил ее на дно коляски, повернулся лицом к заставе, чтобы лучше оценить славную германскую работу. От удовольствия он даже двумя руками разгладил волосы и уже открыл рот, чтобы высказать одобрение, как вдруг короткая очередь ткнула мотоциклиста головой в грудь, срезала сопровождающего, и генерал с открытым ртом успел сделать только несколько шагов к бане. Так и лежал он, когда его обыскивали, с открытым ртом. Но теперь казалось, что мертвый рот открыт не то от ужаса, не то от изумления.

Генеральскую плитку шоколада и завтрак Лопатин приказал отдать раненым. Раненые передали их детям.

Над захваченными картами, где хищные стрелы наступления простирались до Урала, над этими картами склонились пограничники.

Генерала оттащили в баню. А уже очень скоро путь к бане устелили тела вражеских солдат, пытавшихся добраться до убитого и вынести его к своим.

В подвале жены офицеров набивали патронами пулеметные ленты, перевязывали раненых. Раненые снова возвращались в строй. Дети сжались, притихли и только вздрагивали при новом артиллерийском налете.

Тяжелораненые приподнимали голову с матраца и с ненавистью смотрели на свои простреленные руки. Но руки не могли сжимать оружия. Некоторые бойцы пробовали пошевелить разбитым плечом, но, скрипя зубами, роняли головы на подушки.

На пятый день раненых увел Клещенко.

Был смертельно ранен политрук Гласов. Но он, пересиливая боль, спрашивал жену:

— Держимся?

— Да! — отвечала она.

— Держаться! Держаться!-шептал Гласов. Потом ему стало немного легче и он внятно заговорил,- Берегите командира! Не падайте духом! Нас много, нас очень много. Враги еще и сами не знают, сколько нас. Человека убить они могут, но Родину — никогда.

Редели ряды защитников крепости, и прерывающийся голос политрука умолкал. Видно, пришел и его последний час. Но он еще шептал и советовал набрать воды, он еще раз напомнил: «Держаться!»

Когда на шестой день обороны Гласов почувствовал приближение смерти, он сказал:

— Я горжусь, что служил с вами, я горжусь, что умираю, как солдат… — Он затих, и бойцам показалось, что все кончилось. Жена приподняла голову мужа, он раскрыл глаза и прошептал убежденно: -Я вам говорю точно: мы победим! А за правое дело и смерть не страшна.

Лопатин не присаживался. Начальник заставы ободрял бойцов, наклонялся к раненым, утешал детей, успокаивал женщин:

— Ничего, ничего. Скоро вы проберетесь к своим, а мы не отступим. Иначе нельзя. Хоть мы и в кольце, а все же врагам не даем покоя.

Они еще зубы поломают о нашу заставу. Нет у нас связи, но верю и знаю, что не одна наша застава так держится! Не одна!

На седьмой день бледные от голода и бессонницы, как тени, уходили женщины и дети. Лопатин обнял жену. После тяжелой ночи уснул на руках у жены младший сын. Последний раз заглянуть бы ему в глаза. Но жалко будить ребенка. Так и не посмотрел сын на отца. Лишь темными запекшимися губами припал отец к запавшей пепельной щеке сына. И женщины растаяли в предрассветном тумане, унося детей от смерти.