Тихон Журавлев - Новое назначение

— В тех двух домах — пленные, — объяснил он мне. — Я на допросе здесь был. Говорят, в Карачеве сильный заслон. В последней, высотке перед городом танки зарыты. Так что мы, видать, у этого Карачева еще попляшем. Слышишь, как гремят?

Впереди не утихала канонада. Гулко молотили землю орудийные выстрелы и взрывы, а на самой горе, у дороги, вспыхивали рыжие копны от снарядов, похожие издали на прыгающие кусты перекати-поле. К югу от высотки открывалась низина, освещенная солнцем. В голубой испарине синели на лугу стога, за ними сверкала река, а на краю земли, уже в невероятной дали, мерещились живые, призрачные силуэты какого-то города.

— Не Карачев ли? — спросил я спутника.

Он остановился.

— Нет. Карачев ближе. По-моему, это лес или роща.

Но через минуту из-за высотки показался какой-то гвоздик — не то заводская труба, не то вышка, пониже мерцали белые полоски, а под уклон от них сбегали крохотные пятнышки.

— То Карачев, — решил я.

— Нет, этот городок, наверное, пока еще у немцев, — возразил младший лейтенант.

Мы пошли дальше.

— Пленные, — снова начал он, — глядят в окно на речку и вздыхают: «Похожа на Рейн», «А город — на Веймар».

Я усмехнулся:

— Войдем в Германию — посмотрим, похож ли этот Веймар на Карачев.

Небо на западе уже прояснилось, и тень от грозовой тучи, освободив долину, медленно всплывала на высотку. Впереди по обочинам дороги суетились артиллеристы с орудиями, — видимо, занимали огневые позиции. Наконец-то и над нами проглянуло из-за тучи ослепительное солнце, и все вокруг, промытое дождем, засверкало и заискрилось. Заблестели частые лужи, большие и поменьше. К одной из них, очень маленькой, подошел солдат с полотенцем через плечо.

— Умываться, — решил мой спутник.

Нет, солдат располагался на дороге бриться. Он стоял на корточках и, вытянув шею, заглядывал в лужу, как в зеркало. Но солнце, видимо, слепило ему глаза. Тогда он встал, спустился медленно, не торопясь, с дороги, обошел одно орудие, второе и остановился перед пушистым одиноким деревцем, тоже сверкавшим всеми своими промытыми, яркими листочками. Солдат поднял голову и долго смотрел вверх — не то в небо, не то на вершину осинки. Ему, видно, было жаль ломать тонкие, молодые ветки. Быстро нагнувшись, солдат поднял с земли сухой прут. Вернувшись на дорогу, он воткнул его прямо в лужицу. Затем, расщепив ножом верхний конец палочки, вставил туда крохотное зеркальце.

— Уютно устроился, — позавидовал я.

Да, на этой вершине, откуда видны были необозримые дали, солдат чувствовал себя как дома.

— Зачем ему Рейн? — вздохнул мой спутник. — Ему и в родном краю хорошо.

НАКОНЕЦ, я нашел редакцию. Ночью. В глубоком овраге. Вверху, над обрывом, стояла крытая машина, похожая в ночных сумерках на черный дом, а внизу, в обрыве, еле мерцала изнутри слабым светом полотняная палатка. Меня провел сюда, в эту черную пропасть оврага, шофер машины. Спускаясь по крутой тропинке, он предупреждал:

— Редактор, майор Богомолов, и секретарь его, капитан Устименко, третьего не примут. В палатке у них тесно. Подымайтесь наверх — у нас под машиной просторней.

Майор встретил меня довольно равнодушно. Прочитав направление, он тут же вернул бумажку и, запустив пятерню в густые волосы, осторожно пощупал затылок, будто у него там была рана.

— Надо бы к генералу, но ладно — завтра сбегаешь.

Зато живой, остроглазый капитан оказался более любезным человеком. Он расспросил меня, кто я и что я, откуда к ним свалился и долго ли шел до редакции. Узнав, что я уже работал в газете — немного, правда, еще до войны, — капитан обрадовался. Но старший охладил его пыл.

— Площадь у нас маленькая. Как бы не сказали, что три офицера на такую газетку — слишком жирно.

Пожалуй, на войне нового соратника так встречать не следовало.

СПАЛ я на соломе, за машиной. Рано утром потревожили меня бубнившие за спиной голоса. Разговор шел об охоте.

— Стреляная птица, — говорил один.

— Такая шустрая, — удивлялся другой, — не дай бог. Вертится вокруг моего ружья и сама лезет на выстрел.

Кто-то усмехнулся:

— Выстрелил?

— Дуплетом.

Я перевернулся. Солдаты сидели у догоравшего костра и ели печеную картошку. Рядом, опираясь на локти, лежал какой-то офицер в плаще и в надвинутой по самые брови пилотке. Он тоже ел картошку. Лицо его было заспанным, а толстые губы черными. «Прохожий, — подумал я, — забрел, наверное, на огонек».

— Вставай, лейтенант, — пригласил офицер, — пока все не расхватали.

Я перебрался в общий круг. Один солдат выковырнул из костра две обугленных картошки и подкатил их к моим ногам.

— Спит начальство? — спросил я знакомого шофера.

Тот почему-то растерялся.

— Дрыхнет, — сказал офицер.

Солдаты настороженно переглянулись. Я почувствовал что-то неладное.

— А вы откуда? — спрашиваю офицера.

— Отсюда же, — засмеялся он, — работаю в редакции.

— Кем?

— Редактором.

Богомолов! Боже мой! Надо же мне было так споткнуться на самом пороге!

СОЛДАТ Николай Морозов подшиб у Карачева «пантеру». Швырнул из окопа две гранаты и разорвал ей гусеницу.

— Завтра дать в номер, — приказал редактор. — Поскольку мы уже писали об этом солдате, пусть о нем расскажет теперь комбат. Привези большую теплую статью о герое. Мы ее пустим передовой.

С таким заданием пришел я в батальон. Комбат меня выслушал и рассказал о Морозове много интересного. Я дал ему несколько листов чистой бумаги, попросив писать как можно подробнее.

— Хорошо, — согласился комбат. — Ложись, отдыхай, а я посижу, подумаю.

Было уже поздно. Чтобы не мешать, я лег и тут же заснул. А в полночь разбудил меня встревоженный ординарец.

— Товарищ лейтенант, батальон снимается.

— Куда?

— Вперед.

— А где комбат?

— Его только что вызвали в штаб.

— А статья?

— Написал.

Я посмотрел на стопку бумаги, лежавшую под котелком, и не поверил своим глазам. Листы были чистые, только на первом виднелось несколько убористых строк. Это была боевая характеристика: что солдат-де предан Родине, трижды награжден и, что особенно важно, — идеологически выдержан.

— И все? — спросил я ординарца.

— Да, — ответил он. — Комбат сказал, тут все написано.

Я вернулся к редактору с пустыми руками. Тот засмеялся.

— Надо было самому за него писать.

— Это как же?

— А вот так, как все пишут.

— МОЖЕТ, рисовать умеешь? — спросил меня редактор.

— Когда-то пробовал.

— Ага, — обрадовался он. — Тогда придумай карикатуру к этой заметке.

В ней старшина хозяйственного взвода жаловался на ездового: что тот спит на каждой остановке и никогда не чистит свою лошадь и что якобы в одной деревне его занесло на печку, а голодный конь бродил по сараям, пока не свалился в погреб.

Я нарисовал: солдат лежит на печке, а в окно виден конь — стоит, понурив голову.

Редактор долго любовался моим произведением, потом решил:

— Не смешно.

И добавил:

— Надо показать, что конь этот грязный. Посади-ка ему на спину грибы.

Я посадил. Пять штук.

— Теперь все ясно, — одобрил редактор.

— Но как же печатать?

— О! — похвалился Богомолов. — Есть у нас чудодей — дай ему нож и линолеум, он что хочешь вырежет.

На другое утро газета вышла с рисунком. Наборщик, видимо, поторопился и нечаянно срезал у коня два гриба и одно ухо. После обеда прискакал на своей лошади ездовой.

— Клеветой занимаетесь, — доказывал он солдатам редакции. — Ваша газета врет.

Из палатки вышел редактор.

— Товарищ майор, — обратился к нему ездовой, — я приехал жаловаться на газету.

— Спал на печке? — спросил его редактор.

— Спал.

— А конь у тебя грязный?

Ездовой замялся:

— Не всегда.

— На что же ты жалуешься?

— На грибы. У моего коня их сроду не было. Это же насмешка...

ПОСЛЕ моих неудачных попыток писать за других и рисовать карикатуры Богомолов как-то намекнул, что в штабе дивизии нужен офицер для связи. Я согласился.

Дали мне единственного подчиненного — шофера Степана Орду с его маленькой машиной, крытой фанерным ящиком. Сновали мы с Ордой в этом ящике во все концы фронта четыре месяца. За это время, кроме коротких писем матери в деревню, я не писал ни строчки, решив, что газетная работа не по мне и летопись моя окончена. Записную книжку забросил, засунул ее в сумку на самое дно, под старые портянки. Но вот в начале декабря пришлось ее оттуда вытащить.