Василий Гроссман - За правое дело ; Жизнь и судьба

И Гроссман ‹…› проводит перед нами большинство своих героев, наших недавних знакомцев. При этом он нарочито обстоятельно, с мельчайшими подробностями рассказывает нам о поведении людей, переплетая великое и обыкновенное, чтобы обыденность обыкновенного резче оттеняла величественность великого.

Отправляется в эвакуацию детский дом. ‹…› Дожидавшийся груза катер задержался у причала и как раз попал под бомбежку. Гибнут люди, среди них Маруся Шапошникова, Слава Березкин. Это — рожденное обыкновенным великое трагическое.

Вслед за тем развертывается сцена в бомбоубежище, куда укрылись Александра Владимировна Шапошникова и Софья Осиповна,— сцена, где тоже сталкиваются контрасты:

«Едва грохот бомбежки возрастал, приближался, все замолкали, старухи крестились…

Но когда хоть на минуту стихало грохотанье, возникали разговоры и иногда слышался смех, тот ни с чем не сравнимый смех русского человека, могущего с чудесной простотой вдруг посмеяться в горький и страшный час своей судьбы».

Это — присущее обыкновенному великое оптимистическое.

А Женя Шапошникова, которая говорит в разгар бомбежки, что мы оскорбленные, но не униженные, и Вера, дочь Степана Федоровича, убежавшая от бомбежки из госпиталя, но с полдороги вернувшаяся назад вытаскивать раненых из горящего здания, и разумный рабочий порядок на продолжавших работать заводах — это выявившееся в обыкновенном великое героическое. «Среди горячего пепла и дыма неистребимо жила и упрямо пробивалась сила советского человека, его любви, верности свободе, и именно эта неистребимая сила торжествовала над ужасным, но тщетным насилием поработителей».

Так эпизод бомбежки Сталинграда вырос в один из кульминационных, в полную меру выявил духовные силы героев. На его примере хорошо видна эпическая структура дилогии: показывать во всей достоверности и объемности самые характерные, коренные этапы битвы и подробнейшим образом прослеживать их преломление в судьбе и в душе героев. ‹…›

‹…› Художественному миру эпопеи, как и всякому мирозданию, нужно придать цель, высший смысл, заставить все сущее работать на этот смысл. Общий круг идей, а не только прямые сюжетные взаимоотношения — вот что стягивает все ее картины, всех героев, все философские, публицистические и иные авторские отступления.

Гроссман счастливо оказался склонен к философскому осмыслению происходящего, к историко-художественному мышлению, которое и определяет, в конечном счете, характер изображаемых картин жизни в дилогии. ‹…›

Основной круг философской проблематики дилогии — жизнь и судьба, свобода и насилие, законы войны и жизни народа. Считая, что война выявила коренные проблемы современности, обнажила основные противоречия эпохи, писатель видит в войне не столкновение армий, а столкновение миров, столкновение различных взглядов на жизнь, на судьбу человека и народа. ‹…›

Символ веры Гроссмана в дилогии — народ, его судьба, его героическая самоотверженность, его созидательное начало, его стремление к свободе, его способность к внутреннему духовному самовозобновлению. Судьбой народа он поверяет истинность и ложность любых идей, любой силы, любых действий. И прежде всего это раздумья о личности и народе, как раз и выполненные в той манере, которая сложилась уже в «За правое дело», но совершенно блистательное завершение нашла в «Жизни и судьбе»: когда немцы высказывают суждения, которые в большей или меньшей степени адекватно соотносятся с обстоятельствами советской жизни.

Гитлеровский лейтенант Бах вспоминает ‹…› разговор, состоявшийся у него во время недавнего отпуска‹…›: «‹…› Наше время любит общие формулы, их кажущаяся глубокомысленность гипнотизирует. А вообще ведь это чушь. Народ! К этой категории у нас прибегают, чтобы сказать людям — народ необычайно мудр, но лишь рейхсканцлер знает, чего хочет народ: он хочет лишений, гестапо и завоевательной войны».

Последовательным опровержением этой формулы тоталитаризма ‹…› продиктована вся концепция народа в дилогии. Народ состоит не из крупиц, не из частиц, а из личностей, его монолитность и нравственная сила зависят от нравственной силы каждой личности — эта убежденность является одним из основных «маховиков», двигавших и весь механизм сюжета, и многочисленные авторские отступления.

‹…› Велико многоцветье характеров, явленное в дилогии. Одни из двухсот с лишним персонажей возникают неоднократно, прорисовывая историко-социальные и психологические взаимодействия жизни и судьбы. Другие просверкивают мгновенно, успевая осветить необходимые для всей атмосферы романа настроение или авторскую мысль. А все это в целом помогает воспроизвести сложное переплетение жизненных связей в один из трагичнейших периодов истории, обогащает изображение неисчерпаемого народного характера новыми красками.

Нужно сказать, что в «Жизни и судьбе» Гроссман несколько изменит принцип эпического изображения народа. В первой части дилогии у него еще выделялись шахтер Иван Новиков, колхозник Вавилов, сталевар Андреев. И это было данью своеобразному «социальному представительству», казавшемуся в ту пору обязательным (и, кстати, «шахтерские» главы получились в результате самыми невыразительными и назидательными). В «Жизни и судьбе» ‹…› народ стал ‹…› в большей мере обществом, чем социальной структурой, а персонажи становятся все более психологически мотивированы. Хотя в романе представлена вся иерархия сталинградского войска от солдата-ополченца до командующего фронтом, они скорее воплощают идею всенародной войны, чем точно расчисленное «представительство» от окопа до фронтового НП. ‹…›

Обращаясь к первым дням войны, писатель не забывает упомянуть о том, что свой долг сумели выполнить только те, кто нашел силу в своей собственной душе, в своем чувстве долга, в опыте, знаниях, воле и разуме, в своей верности и любви к родине, народу, свободе.

В этом утверждении силы собственной души — пафос одной из ключевых сцен «Жизни и судьбы» — защиты дома шесть дробь один, прообразом которой стала знаменитая оборона «дома Павлова».

‹…› В развалинах дома держали оборону самые разные и по возрасту, и по мирным и воинским профессиям люди — очкастый лейтенант-артиллерист, старик-минометчик из ополчения, простодушный украинец Бунчук, развязный Зубарев… ‹…› В поведении этих бойцов, подчиняющихся не формальной субординации, а закону «естественного равенства, которое так сильно было в Сталинграде», сверхбдительные души тут же усмотрели анархию, партизанщину ‹…›. А гарнизон погиб, исполнив святой закон: держаться до последнего. ‹…›

А едва ли не центральным эпизодом романа «За правое дело» стала оборона сталинградского вокзала ‹…›, когда даже оставшись без командиров — и это так поразило потом немцев, обнаруживших разбитый командный пункт! — бойцы окруженного на вокзале батальона до последнего сражались с врагом. А ведь среди них были и штрафники, и мелкие, суетные люди, сумевшие все-таки найти перед собственной совестью единственно правильный ответ.

Но «разъединив» народ на личности, ответственные перед собственной совестью, Гроссман как бы снова соединяет их ‹…› — не простым исполнением общей команды и не передоверенным кому-то правом решать свою судьбу, а разумным пониманием долга каждым из них. Не случайно ведь именно вокруг солдата Вавилова «сами собой завязались в роте духовные, внутренние связи между людьми».

И этому состоянию истинной — внутренней, духовной — связи людей автор настойчиво отыскивает емкое определение. То скажет о главном законе, который существовал «естественно и просто, как биение сердца»; то определит главное правило жизни: «Нечто более важное и сильное, чем личные интересы и тревоги, торжествовало в эти дни — главное естественно и просто брало верх в решающий час народной судьбы»; то подметит рождение «того внутреннего человеческого взаимодействия, человеческой связи, которые важны и нужны в бою и без которых немыслим счастливый исход боя». ‹…›

Чувство всенародной ответственности за судьбу войны и стало той глубинной основой, на которой выросли стратегические и тактические предпосылки нашей победы.

Когда командующий Еременко твердо заявляет собравшимся корреспондентам, что Сталинград не будет сдан, то ‹…› «кроме пути, которым спускался этот приказ сверху, был и другой путь его: он выражал душевное решение красноармейцев». Душевное решение красноармейцев как мера истинности, разумности приказа — и есть для писателя главный критерий.

‹…› Главной силой, гением успеха назван в дилогии дух войска. И потому как выношенный вывод, ‹…› звучит фраза: «Так выразила себя народная победа». ‹…›