Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

и расспросить. Наблюдать за ним сейчас толку мало, да и недосуг. Скоро отряд подтянется, и что там, в монастыре, — нам до его подхода узнать нужно. — Он посмотрел по сторонам и прибавил: — Ты наперерез ему поезжай, я — напрямик, а Силову сигнал дадим, чтобы потихоньку дорогой ехал.

Нестеров отвязал от эфеса шашки лошадь, вытащил из земли помутневший клинок и, вложив его в ножны, сел в седло.

— Я маленько повременю, — сказал Василий, поднимая ногу к стремени, — а ты вперед поезжай, к тому холмику… Как только туда доберешься, я на вершину выскочу и крикну монголу, чтобы ко мне ехал, а ты гляди, что он делать станет. Если он мирный монгол — ко мне подъедет, а если побежит прочь, ты ему наперехват скачи, до монастыря его не допускай. Мы с Силовым тебе на помощь с двух сторон подоспеем…

Никита тронул коня шенкелями и рысью поехал туда, куда указывал Нагих.

На одно мгновение он увидел Силова, который, очевидно, уже получив сигнал, полевым галопом скакал по дороге; потом в расщелине между расступившимися холмами снова показался всадник на рыжем коне.

Он попрежнему стоял неподвижно на самой вершине противоположной сопки, но теперь рука его была опущена на крутую высокую луку монгольского седла.

Никита повернул коня в расщелину и выехал в падь в ту самую минуту, когда Нагих появился на черной лысине холма.

— Тала! Тала! — закричал Василий и замахал рукой, подзывая монгола к себе.

Всадник, как показалось Нестерову, вздрогнул и, вдруг круто на задних ногах повернув почти на дыбы вставшего коня, мгновенно скрылся за сопкой.

— Стой! — крикнул Никита, сам не веря, что крик его может остановить монгола, и, нахлестывая коня нагайкой, поскакал напрямик через падь, чтобы отрезать всаднику путь к монастырю.

Все его внимание теперь было приковано к сопке, из-за которой должен был показаться всадник, и он ничего не замечал по сторонам: ни открывшегося храма, гигантского в сравнении с другими, сгрудившимися в пади монастырскими строениями, ни голого лозняка по берегу реки, ни белых субурганов — памятников умершим ламам, расставленных при дороге.

Быстрота движения и ветер, бьющий в лицо, опьяняли его, как в детстве опьяняла скорость саней, летящих с приречного крутого яра, превращенного в ледяную гору.

Никита еще раз крикнул: «Стой!» — и выскочил на ровное плато, полого спускающееся к реке.

Всадник на рыжем коне показался из-за холма далеко впереди, но скакал он не к монастырю, а прочь от него — к желтой дороге, протянувшейся возле самого лозняка у реки.

Лошадь под всадником мчалась тем стремительным наметом, который на степных игрищах отличает лучших степных скакунов.

— Нет, не уйдешь! Нет, не уйдешь… — твердил Нестеров и гнал своего коня, негодуя на малую его резвость.

Он забыл и о Нагих и о Силове, с которыми вместе должен был ловить монгола, забыл о монастыре, где мог находиться противник, и весь отдался преследованию всадника, уже не сомневаясь, что тот — белый лазутчик и враг.

Каурый меринок набавлял скорость. Уши его были прижаты, а раздутые розовые ноздри вбирали воздух с протяжным храпом и свистом.

— Ну, еще прибавь немного… — вслух думал Никита, горяча коня. — Ну, еще…

Но вдруг он увидел прямо перед собой прибрежные костлявые кусты, зеленые валуны при дороге и опомнился. Продолжать погоню было невозможно. Монастырь остался далеко позади, Нагих с Силовым отстали.

Монгол скакал, не снижая аллюра, и, видимо, намеревался скрыться за новой грядой невысоких холмов.

«Нельзя, чтобы он ушел, нельзя…» — подумал Никита и стал на скаку снимать из-за плеч драгунку.

Разгоряченный конь не хотел слушаться натянутых поводьев и, прежде чем Нестерову удалось остановить его, пронесся вслед за монголом еще добрых полсотни метров.

Страшно торопясь и плохо соображая, что делает, Нестеров передернул затвор, вскинул к плечу драгунку и, только когда нажал пальцем спусковой крючок курка, вспомнил предупреждение Коптякова: без крайней нужды в бой не вступать.

Никита сразу не понял, что произошло, как будто совсем и не ожидал, что выпущенная им пуля догонит всадника и достигнет своей цели. Лошадь под монголом вдруг осела на задние ноги и, тяжело повалившись на бок, стала кататься по земле, как катаются молодые стригунки, впервые выпущенные на весеннюю луговую траву после скучной зимы.

В сторону от упавшей лошади, дергая ногой, застрявшей в стремени, отползал монгол. Шапка с него упала, обнажив бритую голову с тонкой и туго заплетенной, как у девочки-подростка, черной косичкой на самой макушке.

Все это увидел Никита так ясно и отчетливо, будто расстояние между ним и монголом каким-то чудом сразу сократилось в десять раз.

Теперь уже нельзя было отказаться от преследования.

— Пошел, пошел! — вскрикнул Нестеров и поскакал галопом, не спуская глаз с монгола.

Сейчас Никита видел перед собой только одно: человека, судорожно скребущего пальцами землю, пытающегося освободить из стремени ногу и отползти от бьющегося в агонии коня. Все остальное исчезло и перестало существовать.

Лицо монгола казалось безглазым и было таким же серым, каким бывает грязный талый снег. Раненая лошадь, перевернувшись на спину, била ногами в бесполезных поисках утерянной опоры. Ее желтое с золотым пушком брюхо вздымалось в тяжелом дыхании, и грива, украшенная многоцветными лентами, мела землю.

Каурый меринок на всем скаку шарахнулся в сторону и захрапел, в страхе косясь на сваленного пулей рыжего скакуна.

Нестеров натянул поводья и уже вынул было ногу из стремени, чтобы спрыгнуть с седла, как вдруг почувствовал сильный толчок в колено. Ему показалось, что конь под ним поднимается на дыбы и, не удержав равновесия, валится на спину. В то же мгновение седло выскользнуло из-под Никиты и он упал на дорогу, больно ударившись оземь внезапно онемевшей ногой.

Даже услыхав раздавшиеся