Анатолий Сульянов - Только одна ночь

На анализ и обобщения уйдет, пожалуй, часа полтора-два, можно обмозговать все, собраться с мыслями.

Чем больше он стоял, тем сильнее ощущал усталость, даже какую-то разбитость во всем теле. «С чего бы это, — подумал Лисицын и усмехнулся. — С чего?.. За всю ночь глаз не смежил, но это не самая главная причина. Главное — тяжелый разговор с командующим… Даже мышцы болят, будто тот крестьянским цепом отделал».

Непроизвольно начал воспроизводить в памяти ночной разговор. Но спустя четверть часа понял, что отсутствие Скорнякова не позволяет ему в споре доказать свою правоту, защитить себя от лишних обвинений, узнать мнение собеседника. Он попытался напряжением памяти вести разговор то за себя, то за Скорнякова, но вскоре понял, что от усталости терял нить. Приходилось подолгу вспоминать слова, сказанные Скорняковым. Неожиданно он почувствовал, что начинает спорить с собой. Кто-то другой, не осязаемый и невидимый им — Некто — продолжил беседу, но, в отличие от командующего, Некто называл его на «ты». Таинственный, зародившийся в нем Некто все настойчивее давал о себе знать. Может, это второе «я» — совесть приняла такую форму? Как знать…

— За твоей спиной большая и сложная жизнь, — рассуждал Некто. — Жизнь, прямо скажу, трудная, но в то же время — интересная. Если бы ты смог начать ее снова, ты бы изменил ее?

— Я бы не хотел иной судьбы! — с вызовом ответил Лисицын.

— И не жаль тебе зазря вычеркнутых из твоей жизни дней и месяцев, которых ты не сберег для себя, для семьи, для людей наконец?

— Может, я и в самом деле на каких-то этапах не замечал времени, но все, что делал, делал для людей, для страны. Времени не транжирил — в преферанс, как другие, не просиживал, спиртным не увлекался. Наоборот, часто торопил себя и других, дремать не давал. Всю жизнь мне не хватало то часа, то дня, то неделя. Сколько себя помню — вечно в мыле.

— Зачем же ты себя подгонял?

— А как же: то пуски, то смотры, то проверки.

— Другие части тоже готовились на полигон, но такой беготни, какая в твоей, не было. Там люди все делали без суеты, без спешки, без кри…

— Ну, нет! — прервал Лисицын. — Если не покричишь да не подгонишь — дела не будет. Люди по сути своей инертны, и им нужны импульсы извне. Все, что делал, — все во имя службы.

— Так ли? — засомневался Некто. — Прошло много лет твоей службы, теперь можно говорить откровенно, ничего не скрывая. Разве не хотелось тебе слышать свою фамилию в докладах начальников среди лучших? Хотелось. Ты из шкуры лез, чтобы отличиться, чтобы тебя заметили. Разве не ради этого ты торопил людей и себя?

— Ты не прав. Покажи мне такого, который бы не хотел быть лучшим, который бы отказался от присвоения очередного звания. Если и есть, то или лентяй, или абсолютно равнодушный человек. Что молчишь?

— Согласен. Таких людей мало. Но можно добиваться успехов планово, раз и навсегда наведенным порядком, когда каждый человек знает, что ему делать. Это гораздо труднее, чем твои штурмы, дерганье людей и… самого себя. Ты прав — все отдавал службе. Тебя никто лентяем не назовет. Да, ты работал много, но труд твой был основан на показухе. Ты делал то, что выгодно, чтобы тебя заметило начальство! Ты порой отдавал все силы, чтобы вскарабкаться на гребень волны. Пример? АСУ! Тем ли путем ты шел к успехам? Рывками, скачками, беготней, окриком… Ты приучил себя и людей к допингу. Да, да! Не крути головой. Ты же не раз говорил: себя подгоняю и другим спать не даю.

— Это мой жизненный принцип!

— Нонсенс, коллега! Принцип, возведенный в абсурд. Ну, довольно о прошлом. Твое предложение сбить неизвестный самолет — это что: бессознательное в твоей психике или явный просчет?

— Обстановка же была — хуже некуда, — оправдывался Лисицын. — Неясно, кто где…

— Действительно, целей — пруд пруди, исчезновение разведчиков, неопознанный самолет. Но ты же вынудил офицера АСУ снять отметку цели!

— Что мне оставалось делать? Скорость цели мала, и я подумал, что засечка могла быть от ионизированного облака. Такое бывает часто. Ждать, перезванивать, сам знаешь, времени не было.

— Опять спешка. — Некто, показалось Лисицыну, смотрел в упор. — Снова твое желание выглядеть на уровне века, вместе с АСУ. Скажи, пожалуйста, тобой руководило единственное желание представить АСУ в наилучшем свете? Только честно!

— Не скрою — хотелось, чтобы командующий остался доволен АСУ, доволен…

— Тобой…

— Замолчи! Ты мне мешаешь! Хотел, чтобы командующий остался доволен и АСУ, и всей работой командного пункта. Разве плохо, когда все отлажено, все на своих местах.

— А разведчик? Он на своем месте? Тебе не раз докладывали, что он безнадежно отстал, а ты укрывал его от критики.

— Жаль его — воевали вместе.

— Перевел бы на другую работу. С трибуны ты призываешь смелее выдвигать молодых…

— И бережно относиться к опытным кадрам.

— Опытные кадры беречь надо, но так, чтобы не страдало дело. На словах одно, а в жизни ты поступал по-другому. Может, напомнить тебе, Лисицын, как ты защитил диссертацию? Хорошо, не будем ворошить старое. А премия? Кому ты только не звонил, кому только не звонили твои ходатаи… Ладно, довольно о службе. Ну и самое твое больное место — поговорим о сыне. Ты, конечно, считаешь, что твоей вины в том, что он едва не совершил преступление, нет.

— Я дал ему все! — Лисицын сдвинул брови, нахмурился, нервно одернул китель. — Одевал, обувал, поил, кормил! Задачи по физике и алгебре часто вместе решали. Спортом увлек. На коньки его поставил.

— Действительно, ты давал ему и пищу, и одежду. Но вспомни тот день, когда он, двенадцатилетний парень, пришел к тебе просто так, «поговорить о жизни». У мальчишки вызрели первые жизненные противоречия, и он, естественно, пришел к отцу посоветоваться. Как ты ему был нужен в те минуты! Ты — самый близкий, как он считал, ему человек. А ты отмахнулся от него. В другой раз ты писал статью в газету и тоже не нашел времени выслушать сына. С тех пор он и охладел к тебе. Ты оттолкнул его от себя. Ты виноват в том, что сын твой, имея все, как ты говоришь, едва не скатился в болото…

Что ж, подведем итоги, — вздохнул Некто. — Сегодня ты показал свою неспособность глубоко анализировать сложную обстановку, даже с помощью АСУ, и принимать правильные решения. Ты скрыл появление новой отметки цели. Пытался навязать командующему ошибочное решение. А потом струсил! Больше не стану перечислять твои ошибки.

Лисицын нервно потер ладони, охватил руками плечи и принялся медленно покачиваться в кресле; он с трудом воспринял услышанное, поначалу мысленно отрицая все, что говорил Некто, но, чем больше проходило времени после разговора с командующим, тем явственнее начинал ощущать обидную правоту услышанного. Поначалу все сразу отвергалось им, и он успокаивал себя тем, что ошибки, мол, бывают у многих. Нет таких людей, которые бы не ошиблись, так вроде бы было сказано в те, теперь такие далекие годы второго десятилетия, эпохи великой переоценки обстоятельств, имущества, людей, ломки устоявшихся взаимоотношений. И в то время людям многое прощалось.

И Лисицын ухватился за эту мысль о прощении и тут же почувствовал облегчение, стараясь побыстрее освободиться от всего, что услышал. Он хотел было призвать к себе Некто и продолжить разговор, но, закрыв на мгновение глаза, ощутил себя физически неспособным вести дальнейший спор. Все развалилось за одну ночь. А ведь все могло быть по-другому. Именно «могло». Теперь все рухнуло. Как тогда зимой. Огромная гора снега нависла над дорогой, но которой ходили люди, двигались машины. Весенние лучи солнца подточили ее у основания. Была бы затяжная непогода, и стояла бы эта гора еще долго. Лучи солнца подогрели склоны, подтаяла земля. Да, да, солнце во всем виновато. И рухнула огромная гора, поползла по склонам, расшвыривая камни, деревья, засыпая отогревшиеся на солнце пригорки. Страшная картина, когда гора рушится… Так и у человека, когда случается беда. Он остается одиноким. Никто не в силах собрать в кучу рассыпавшуюся гору снега…

И одиночество снова навалилось на него, как тогда, под Харьковом, когда он, пулеметчик стрелковой роты, в пылу боя и охватившего его боевого азарта, стрелял до тех пор, пока не умолк перегретый «максим».

«Ленту, ленту давай!» — кричал он тогда второму номеру. Привычное «даю!» не услышал. Повернувшись в его сторону, испуганно замер: подносчик с развороченным животом лежал рядом, на пустых пулеметных коробках; поодаль виднелась искореженная, дымящаяся сорокапятка, разбросанные взрывами по скатам окопов убитые красноармейцы из расчета пушки. Он ощутил холод надвигающейся смерти, свое бессилие перед ней и едкую полынную горечь одиночества. «Жить, жить хочу!» — закричал он и обессиленно застучал обожженными кулаками по горячему кожуху пулемета…