Святослав Сахарнов - Камикадзе. Идущие на смерть

Он долго ничего не хотел говорить. Желтолицый, старый, озлобленный, больной человек

— Я прошел весь город насквозь, прежде чем нашел свой дом. Вернее, то, что от него осталось, — наконец начал он. — Дом сперва развалился, а потом сгорел. А сад накрыл оползень… Когда я пришел, там работали санитары… Они дышали через белые марлевые маски… «Мы откопали тут три тела, — сказали они. — Две женщины и мальчик Вы их ищете?» Я искал только одну женщину… Их старший отвел меня ко рву, куда они складывали тела… «Вы не узнаете ее, — сказал он. — Теперь это уголь». Мы осматривали город. А потом пришло распоряжение: взять пробы земли и возвращаться… Два ящика с пробами. Когда мы прилетели в Токио, они оказались никому не нужны… Уже была подписана капитуляция. Ученые, которым мы везли пробы, разбежались… На том же самолете я прилетел сюда… Лучше бы мне навсегда остаться там, в городе.

— Вы сказали, на том же самолете. Значит, и ящики здесь?

— Да. Но в них пепел. Просто пепел.

Корейцы стояли по сторонам улицы, недоверчиво, хмуро всматриваясь: вели пленных японцев, их вывели из казарм, собрали на островах, приказали спуститься с окружающих город сопок Пленные брели, шагая вразнобой, угрюмо глядя по сторонам. Город недобро молчал.

У ворот порта Нефедов встретил колонну с аэродрома: кители, летные комбинезоны, рабочие куртки. Каждый нес вещевой мешок, впереди шагали, зло покрикивая, японские капралы. И вдруг тревожно закричал конвойный, из строя к Нефедову вырвался человек

— Стой! Стой!

Ито вцепился в руку.

— Не торопись, говори медленнее, я тебя не понимаю… Ничего, ничего, я пойду вместе с ним. — Нефедов пристроился рядом.

Колонна, громыхая котелками и распространяя запах ремней и пота, продолжала брести.

— Нас не расстреляют, нет? Куда нас ведут? Я боюсь. Что с нами сделают?

Шагах в десяти впереди шел армейский офицер.

— В лагерь их отправляют. Где лагерь? Откуда я знаю. Ведем на станцию — подгонят эшелон. Тебе-то что? Ты откуда такой взялся? Давай, лейтенант, отсюда! Что такое конвой, знаешь? Убьют, и ни с кого не спросят

Нефедов вернулся к Ито.

— Не бойся, война для тебя кончилась, — сказал он. — Все будет в порядке. Скоро домой.

— Может, меня можно оставить? Может, я успею написать письмо Юкки? Это очень важно: пусть она ждет и пускай никуда не уезжает от матери. Главное, чтобы они не ссорились. Письмо — я успею?

Неожиданно, разом закричали конвойные, колонна изогнулась, повернула на привокзальную площадь. Нефедова отогнали.

Когда он выбрался из толпы, кто-то положил ему руку на плечо. Это был Рассоха.

— Ты бы поосторожнее, — сказал он. — Думаешь, я один видел? Тут глаз и ушей хватает.

— Это же тот летчик, из школы, помнишь. Я с ним сутки разговаривал. Он мне…

— Ладно, пошли. Бензин я уже принял. Скомандовать могут каждый час.

Они ушли в полдень. Позади остался белый, в мареве дрожащий город, толпы корейцев с красными флагами на причалах. Утонули острова, отступил гористый берег, когтистые, вытянутые по ветру облачка неслись в вышине. Идущие с юга волны становились все тяжелее. Катера заливало. Огромный воздуховорот, гигантская воронка, в которую со свистом и ревом втягивался воздух, тайфун, который пришел с юга, с каждым часом усиливался.

Нефедов стоял около штурманского стола и отмечал на заранее проложенной линии время. Провел рукой по карте. У Тани такая же гладкая кожа. Она лежала, закинув руки за голову, — одеяло, простыня, халат на полу, в комнате достаточно света, хорошо видны дурацкие часы над кулагинской койкой. Он рассказал про них, про Тосю, она поморщилась: «Уговори снять». Где-то далеко в конце коридора заиграла и испуганно смолкла — глухая ночь — музыка. Таня все время останавливала его:

— Думай что делаешь. И не спрашивай меня…

Катер вздрогнул и повалился набок Шторм набирал силу. Если ураган сформировался в тропиках, то он будет только усиливаться. Придется прятаться в каком-нибудь из корейских портов.

Зеленый вал залил окошко иллюминатора. Затрясло. Рассоха стоит там наверху у штурвала весь мокрый до пят. Надо подняться наружу и сказать: «Я постою, иди, переоденься, обсохни». Рассоху ждет жена. Ждет ли его Таня?

— С утра радио стало предупреждать нас о том, что ожидается выступление императора. Ровно в полдень, с опозданием на одну минуту, когда вся страна замерла, когда остановилось движение на улицах и только в небе раздавался рокот американских самолетов, в радиоприемниках послышался глуховатый тихий голос. Это был он! С чувством покорности слушали мы того, чей голос за все долгие годы не имели права слышать, слушали, потому что это был конец, потому что это была сама смерть.

Мы стояли, опустив головы, женщины плакали, рядом с ними жались испуганные дети. Император говорил на придворном диалекте, непривычном для нас, но мы понимали. Он говорил о бомбах, которые были сброшены. Он сказал, что их применение угрожает всему человечеству. Это было нам не очень понятно. Во время его речи мой брат был в Нагасаки, на самой окраине города, где сохранилось несколько зданий. Он тоже слушал императора, а над городом кружились американцы. Им нужно было знать, чем стал этот город спустя несколько дней после взрыва. «Я думаю, если бы они могли взять кровь у людей, то поднимали бы их за волосы в кабины самолетов. Им нужно было знать, что сделалось с нашей кровью», — написал мне брат.

Выслушав речь императора о капитуляции, адмирал Матоме Угаки приказал приготовить свой самолет. Начальник штаба спросил у летчиков: согласны ли они провожать адмирала и умереть вместе с ним?

Это было на аэродроме Оита. Одиннадцать машин, двадцать два летчика, поднялись в воздух и легли курсом на Окинаву. Через два часа, в 7 часов 24 минуты, радиостанция Оиты приняла голос Угаки: «Я проклинаю нашу неспособность защитить Родину и уничтожить врага. Высоко ценю усилия всех моих офицеров…» Потом раздался треск и удалось расслышать: «…самолет тонет».

Никто не видел их. Они не долетели до Окинавы. Они заблудились. Лететь два часа над океаном, имея перед собой только паршивый авиационный компас… Израсходовали бензин и по одному садились на воду. Самолет держится на плаву примерно четверть часа…

Адмирал Ониши прослушал речь императора у себя в штабе. Прежде чем покончить с собой, он отправил с офицером-порученцем два письма. В письме летчикам своей части адмирал написал: «Не забывайте, что вы — японцы. Вы — самое ценное, что есть у нации. С воодушевлением, обычным для отряда камикадзе, трудитесь на благо Японии и мира во всем мире».

Послание жене заканчивалось так:

Для образованного японца сочинение стихов было ритуалом. Таким же, как самоубийство. Самоубийством в дни капитуляции кончили тысячи человек

22 августа 1945 года десять юношей из группы, которая называла себя «Группа спасения империи и уничтожения иноземных захватчиков», захватили холм Атаго. Шел дождь. Толпа под черными зонтиками молча наблюдала за ними. Юноши связались одной веревкой, пропели национальный гимн и, достав пять гранат, сорвали с них предохранители.

На теле старшего нашли записку:

После того как была сброшена бомба и ветер унес на север дым от ее взрыва, у берегов Японии был сбит американский самолет. Лейтенанта Маркуса Мак Дилда подняло из воды японское сторожевое судно. Его не отвезли в лагерь для пленных летчиков под Фукуока, а тут же, в порту, повели на допрос.

— Что за бомба сброшена на город?

— Атомная, — лейтенант уже слышал выступление президента.

— Как она устроена?

Его начали бить. Били до тех пор, пока окровавленный летчик не прошептал, что знает устройство нового оружия.

— Длина бомбы двенадцать метров… — начал он.

— Дальше!

— Внутри у нее свинцовая перегородка…

— Дальше!

Каждое его слово записывалось.

Лейтенант о строении атома имел самое смутное представление.

Те, кто допрашивал его, готовы были верить чему угодно. Специальным самолетом Маркуса Мак Дилда доставили в Токио. Десятого августа он был введен в комнату, где за столиком сидел печальный пожилой человек в кимоно чайного цвета. Их оставили вдвоем.

— Рассказывайте.

Мак Дилд повторил свою ложь слово в слово.

— Я физик. Я учился в Соединенных Штатах пять лет, — сказал его собеседник и вызвал охрану. — Уведите!

Но Мак Дилда не успели казнить. Его отправили в лагерь на другой стороне Токийской бухты. Тринадцатого августа туда к причалу подошел десантный корабль под звездно-полосатым флагом. Спрыгнувший на берег полковник сбил пистолетом замок и ногой распахнул ворота. Около ограды стоял, ухватившись руками за колючую проволоку, человек в форме летчика и плакал. Это был Мак Дилд. Он спасся от смерти трижды: когда был вытащен из воды, когда ему не отрубили голову после первого допроса и в Токио, когда раскрылась его ложь. Но он не знал, что спасся и четвертый раз — его ведь не отправили в Фукуока. А там, выслушав речь императора, охрана лагеря погрузила пленных на грузовики и вывезла их за город. В роще летчикам завязали глаза, а руки прихватили ремнями к туловищу. Весь мир обошла фотография: на коленях стоит темноволосый курчавый пожилой летчик, на глазах у него прямоугольная повязка, коротконогий офицер в очках и белой рубашке занес меч… Фукуока — это частокол труб, черные и желтые дымы, но вырвавшись отсюда и отъехав по дороге, снова видишь горы, водопад, кусты, зеленую траву, вспененные мелкие речки и зеркальные, отражающие ясное небо озера…