Борис Егоров - Песня о теплом ветре

— Двадцать один.

— Ну что же, для пенсии возраст не страшный.

С резвостью, какая только допустима при моем состоянии, оформляю «бегунок». Ничего не должен библиотеке — расписка, не прихватил с собой шахмат из клуба — расписка. Поставил свою подпись за костыли: «получил в количестве двух». Личное имущество — на руках: вещмешок, две пары белья, зубная щетка, вышитое мамой полотенце — единственная вещь, которая прошла со мной всю войну.

Вот вроде и все. Не хватает хромовых сапог — их украли госпитальные старички кладовщики.

Кладовщики — этакие рыженькие усачи типа старых банщиков — народ расторопный. Увидят, что человека привезли в госпиталь в полубреду — значит, можно кое-что царапнуть.

А потом, когда раненого выписывают из госпиталя, недоуменно разводят руками:

— Вы хорошо помните, с чем вы приехали?..

Вместо «утраченных» сапог получаю кирзовые «Б. У.» — бывшие в употреблении. Употребляли их, видимо, долго.

В кармане — выходное пособие и продаттестат.

Через Краков на Львов идут эшелоны с углем. В каждом эшелоне один вагон — телятник, для сопровождающих.

Вот в таком телятнике комендант станции, знакомый Кузи — у Кузи все знакомые, — и определяет мне место. Лучшего не придумаешь!

Я крепко обнимаюсь с Кузей, прошу передать привет Круглику. Он проводить меня не смог: его, беднягу, опять оперируют. А Хижняк переведен в другую палату, и к нему никого не пускают.

Целуемся с Олей. Здесь можно. Здесь станция, а не госпиталь. Она не врач, а я не больной.

— Пиши мне, Оленька.

— Обязательно! Как только свернут госпиталь, я приеду…

— Я буду каждый день ждать тебя, Оля! Очень, очень! Береги себя!

Эшелон трогается. Долго машу фуражкой.

Черный паровозный дым мечется над сплетением железнодорожных путей.

Горит в вагоне печка «буржуйка». Совсем как когда-то в войну…

Холодно. Уже ноябрь.

До Львова доезжаю с комфортом. Угольщики кормят меня кашей — пшенным концентратом. Поют песни.

Так бы до самой Москвы доехать. Но дальше угольный эшелон не идет.

Мне помогают спрыгнуть на полотно. Хожу-костыляю меж бесчисленных составов, спрашиваю:

— Не на Москву?

На Москву почему-то ни один состав не идет. Называют Брянск, Киев, Ленинград.

А впрочем, какая разница? Главное, чтобы на восток… Несколько сот километров значения не имеют. Прямо ли ехать, крюк ли давать… После стольких лет скитаний. Главное, на восток!

У вокзала в Киеве — столпотворение. Тысячи демобилизованных. Вокзал закрыт, в него пускают только раненых. А как раненому пробиться к дверям сквозь эту гущу?

Кое-как пробиваюсь.

Нахожу медпункт. Он в маленькой душной комнатушке. Вся она пропахла запахом гноя.

Когда медсестра разбинтовывает мою ногу, меня начинает тошнить.

— Выпейте рюмку спирта — лучше станет, — предлагает она.

Мне и вправду становится лучше.

Иду на продовольственный пункт. Продукты по аттестату я уже за много дней не получал. Мне дают буханку хлеба с довеском и кусок сала.

Сало с довеском съедаю сразу.

А куда деть буханку? Она в мой мешок не влезет, а руки заняты…

Сижу на тяжелой вокзальной скамье. Около меня пожилая уборщица метет пол.

— Мамаша, — говорю я, — возьмите хлеб.

У «мамаши» в глазах и радость и недоумение. Буханка черного хлеба для нее — счастье.

Она берет хлеб, говорит «дякую» и торопливо уходит, бросив метлу посреди зала.

Много часов томлюсь на вокзальной скамье, пока, наконец, не объявляют по радио, что пришел поезд на Москву.

Демобилизованные штурмуют вагоны.

Кого-то задавили. Кто-то кричит.

Чувствую, меня подхватывают сзади крепкие руки. Оборачиваюсь, вижу усатого старшину.

— Крепче держи костыли, лейтенант, — говорит он. — Сейчас я тебя подброшу.

Мне уступают место на краешке скамейки. Теперь можно спокойно доехать до Москвы.

Мои соседи, офицеры-танкисты, достают из чемодана ветчину, хлеб, спирт. Приглашают угощаться.

На Курском вокзале в Москве — огромный транспарант: «Привет демобилизованным воинам!»

Здравствуй, родной мой город! Я оставил тебя в тревожную осеннюю ночь сорок первого года. Сколько дней и ночей прошло с тех пор! А теперь кажется: было это совсем недавно.

На привокзальной площади беру такси — старую обшарпанную «эмку». Когда-то давно вот в такой же машине я ехал с Ингой…

От Курского вокзала до Воронцовской недалеко.

Не успеваю опомниться, как я уже дома.

Стучу. Мама открывает дверь, кричит, плачет, кидается ко мне, но тут же отстраняется:

— Ой, что же я делаю? Ты же упасть можешь. Проходи, проходи, Сашок.

Когда я уезжал из Москвы, мама была молодой. А теперь она совсем седая и глаза выцвели от слез. Чего ей стоило остаться одной, похоронить папу, ждать от меня писем с фронта, узнать, что я ранен, и теперь встретить вот такого сына — на костылях!

Мамы прошли с нами всю войну. Вместе, рядом. И когда нам было тяжело, они это чувствовали, хоть мы им об этом и не писали.

Четырнадцатого апреля, когда меня ранило, мама не спала всю ночь: ей было плохо. Она ничего еще не знала. Письмо из госпиталя пришло только через две недели. Но, видно, сердце у матерей так устроено.

Мама бегает по комнате, суетится, гремит тарелками, накрывает стол.

Потом мы долго молча сидим: о чем говорить, с чего начать? Прошел целый век, и все в нем важно, все значительно. Смотрим друг на друга, не замечаем, как смеркается.

— В этот день, когда ты был мальчишкой, — говорит мама, — то всегда сидел на подоконнике. Ждал артиллерию, конницу…

Да, сегодня 6 ноября. С вечера я садился у окна и ждал алешинцев. Они двигались на военный парад всегда мимо нашего дома.

За окнами густо темнеет большое здание с круглой башенкой — часовой завод.

И вдруг все оно освещается, ярко вспыхивают над крышей слова: «Да здравствует XXVIII годовщина Октября!»