Хеммонд Иннес - Воздушная тревога

На самом деле их трасса пролегала над Торби по чистому сопадению, но мы тем не менее не могли отделаться от ощущения, что в качестве своей цели они избрали именно нас. Один раз я был абсолютно убежден, что вот-вот начнется. Как раз перед этим был период относительного затишья, когда небо казалось до странности пустым. Лишь к юго-востоку, где над устьем Темзы не прекращался поток самолетов, участвовавших в воздушном налете на Лондон, были видны лучи прожекторов.

Мики вдруг сказал:

— Вон, опять летит… ублюдок.

Далеко к юго-востоку показался узелок лучей прожекторов и тут же зазвонил телефон. Я снял трубку.

— Вызываю все орудия. Вызываю все орудия. Раз, два три три? Четыре?

— Четыре, — сказал я.

— Пять, шесть. Вы на проводе, три?

— Три, — сказал чей-то голос.

— С юго-востока один вражеский. Высота 10 тысяч футов.

Я передал информацию Лэнгдону.

— Тут уже кое-чем пахнет — сказал он, вставая с шезлонга. — Наводчики, по местам!

Кэн и Четвуд взобрались на свои сиденья. Орудие развернулось жерлом в сторону самолета, словно вынюхивая его. Лучи прожекторов подвинулись ближе. По мере приближения самолета вспыхивали все новые и новые, пока, наконец, не взметнулись вверх и лучи прожекторов за долиной. В их ослепительно белом свете были видны мельчайшие неровности рельефа нашего летного поля.

Ствол орудия медленно поднялся. Мы напрягли зрение вглядываясь в точку, в которой сходились все лучи.

— Вон он, — сказал вдруг Кэн взволнованным голосом.

В лучах прожектора показалось белое пятнышко, но оно оставалось на месте, и лучи от него отодвинулись.

— Виноват, — поправился Кэн, — это всего лишь звезда.

И тут напряженную тишину разорвал «танной»:

— Внимание! Внимание! Проследить за тем, чтобы не горело никаких огней. Немедленно потушить все огни. Вражеские самолеты прямо над головой. Примите все меры, чтобы не было видно никаких огней. Все.

— А что если сейчас включат огни посадочной полосы? — сказал Фуллер.

— Я бы этому не удивился, — ответил Кэн. Он повернулся ко мне. — Тебя ведь тут не было, а, Барри, когда это случилось? Дело было на прошлой неделе. Они врубили ее на полную катушку для садившегося «харрикейна»[14], когда прямо над нами был джерри. Вот мы сдрейфили! Тот пилот просто не мог не видеть, что это аэродром.

— Нет, вы только поглядите на этого тупого подонка! — возмутился Мики.

От офицерской столовой, находившейся в дальнем углу аэродрома по соседству с огневой позицией другой нашей трехдюймовки, отъехала автомашина. Ее фары, хотя и притушенные, отчетливо сверкнули на темном фоне ангаров.

— Будь я рядом, я не знаю, что бы сделал. Приказал бы ему потушить фары и даже не стал бы повторять. А если б он их не выключил, я бы по ним выстрелил. Выстрелил бы, и все — плевать мне, офицер он или не офицер. Вот придурок — всех ставит под удар.

Относительно огней у Мики была фобия. В нем как-то странно сочетались трусость и смелость, и точно так же странно в нем уживались щедрость и эгоизм. Вечером в бараке он ругался на чем свет стоит, если не тушили свет. Каждый вечер он делал обход, чтобы убедиться, что огни везде погашены. Если где-то была видна хоть малейшая щель, он не отставал, пока ее не затыкали. Было даже известно, что он пожаловался на то, что свет сквозь доски пола пробивается сбоку барака. А если он был дежурным, невозможно было войти или выйти из барака без того, чтобы он не предупредил: «Следите за светом!», причем слова эти произносились грубо, угрожающим голосом.

В данном же случае он был более чем прав в своем гневе. Едва он замолк, как с другого конца аэродрома мы услышали слабый крик: «Выключите фары!» Они моментально погасли, и уже нигде на аэродроме не было видно ни огонька, однако его, будто в полнолуние, освещали ближайшие прожектора. Я понимал, что с высоты десяти тысяч футов нас наверняка видно, и напряженно ждал, когда раздастся свист первой бомбы.

Но ничего не произошло. Самолет прошел чуть западнее нас, держа курс на Лондон, и в пересечение огней прожекторов он так и не попал.

Четвуд, как деревянный, слез с сиденья наводчика.

— Кто хочет сигарету? — предложил он.

— Не зажигай сигарету, браток, — сказал Мики. — Ты что, хочешь, чтобы тебя убило? Говорю тебе, это ужасно глупо.

— А, заткнись, Мики, — огрызнулся Четвуд.

— Он увидит тебя, браток, говорю тебе. И не смей так со мной разговаривать, понял? Я тебе не слуга, даже если у тебя нет совести. Кроме того, я постарше тебя. Да и в армии я с начала войны.

Четвуд пропустил эту тираду мимо ушей.

— Сигарету, Лэнгдон?

— Нет, старина, спасибо.

Кэн был некурящий, но мы с Фуллером взяли по одной.

— Вы поосторожней, — пробормотал Мики. — Пока что вам везло. Но в один прекрасный день он вас увидит да и сбросит одну штучку на нашу позицию.

— Не будь дурнем, — Четвуд говорил без всякой обиды, но по сдержанности в его голосе я догадался, что он на пределе. — Тот уже прошел, а следующий еще только на горизонте. Разве может какой-то там джерри увидеть сигарету за несколько миль?

— Ну, я вас предупреждаю. Ты не единственный, кого убьет, если бомба упадет на нашу позицию. Иногда надо думать и о других. Ты тут старший, Джон. Тебе бы следовало запретить курить.

— Пока они соблюдают осторожность, Мики, ничего страшного нет.

— Ну что ж, если осторожно, то пусть. Я не тороплюсь попасть на небо.

Четвуд прикурил сигарету под складками противогаза. Наши он прикурил от своей. Это кажется невероятным, но мы и в самом деле были очень осторожны с сигаретами, курили, зажав их в кулаке, даже когда над головой ничего не было. Чем плохи зенитные орудия, так это тем, что их большей частью ставят прямо на жизненно важные пункты. Мы не раз завидовали тяжелой зенитной артиллерии, которая могла палить по самолетам с некоторым чувством безнаказанности. На любом же уязвимом пункте — и особенно на аэродроме — у человека появляется чувство, что он может оказаться мишенью. Расшатавшиеся нервы, обнаружившие себя в жажде сигареты и в стремлении не церемониться друг с другом, мне кажется, объяснились скорее этим чувством, нежели нехваткой сна.

После прохождения самолета дремать в шезлонгах, похоже, всем совершенно расхотелось. Лично у меня сна не было ни в одном глазу. Мы сгрудились у орудия, напряженно наблюдая за каждым сгустком лучей прожекторов, когда те проводили самолет за самолетом над нашим аэродромом. Все они, казалось, летят с юго-востока, а из Лондона возвращаюnся через устье Темзы, где был непрерывный заградительный огонь. Мы не раз видели, как самолеты попадали в лучи прожекторов, но они, однако, были слишком далеко, и даже в бинокль были видны как крошечные белые крапинки в центре скрещенных лучей.

Второй самолет был совершенно невидим невооруженным глазом, но так уж вышло, что я в это время смотрел в бинокль на пучки прожекторных лучей.

— Вон он, — сказал я.

Я испытал волнение рыболова, у которого наконец клюнуло. Самолет выходил из линии заградительного огня на Темзе, направляясь на юго-восток, домой, к тому же летел так стремительно, что я почувствовал — наверняка, истребитель.

Как только я доложил об этом, Мики оказался рядом со мной.

— Дай-ка взглянуть, браток, — я едва расслышал его. Мне хотелось посмотреть, не повернет ли самолет в нашем направлении. — Ну-ка, дай сюда бинокль. Другим тоже охота посмотреть, не тебе одному.

— Минуточку, Мики, — сказал я. — Мне не хочется терять его из виду. — Но самолет не отклонялся от курса, и я передал бинокль Мики.

— Боже мой, джерри, как пить дать. Видно двойной стабилизатор.

— А я его не разглядел, — ответил я. — Самолет-то сам едва видно.

— Ну, во всяком случае, это джерри.

— Сколько раз я тебе говорил, Мики, что не у всех двойной киль, и что не каждый самолет с двойным килем непременно джерри, — сказал Лэнгдон. — Ну-ка, дай сюда бинокль.

Даже Лэнгдону пришлось уговаривать Мики, чтобы забрать у него бинокль. А когда он все-таки им завладел, Мики пробормотал что-то насчет того, что, мол, все лучшее достается сержантам.

— Ну, а чей это бинокль? — терпеливо спросил Лэнгдон.

Хотя он и был молод для сержанта — ему было всего 22,— обращаться с людьми он умел. Сперва создавалось впечатление, что он нетребователен. Но в том, что для традиций армии было действительно дорого, был строг. У него не было никаких непреложных правил. На его позиции зачастую царил беспорядок. Он давал своим подчиненным большую свободу, однако, никто, даже Мики, этим не злоупотреблял. Он был хладнокровен и точен во всем, что считал важным, во всем, что способствовало бы большей точности стрельбы. Подчиненные любили его и, не раздумывая, повиновались тем приказам, которые он отдавал. Он никогда не подвергал солдат разносу, однако, я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь, даже капрал Худ, усомнился в его власти. Его слушались потому, что он был прирожденным командиром, а не потому, что у него было три нашивки.