Владислав Бахревский - Голубые луга

— Десять, одиннадцать, двенадцать.

— Эй! Эй! — звала голенькая.

Федя не успел и с места сдвинуться, она была тут как тут.

— Сколько?

— Что?

— До скольких досчитал?

— До двенадцати.

— Врешь!

— Не вру. Я сначала забыл, что надо считать.

— А чего ты на меня не смотришь?

Федя прилип к своему доисторическому бревну и в тот миг он был счастлив окаменеть, как окаменели когда-то кораллы, раковины и червячки.

— Ты боишься меня?

— Нет! — быстро ответил Федя и повернулся к девочке. Глянул и опустил глаза. Девочка была в диком сарафане. Одна половина синяя, другая красная.

— Ты на сарафан не смотри, — сказала девочка, — материалу в сельпо совсем нетути. Кой-чего собрали вот в прошлом году да и справили обнову.

— Сарафан как сарафан.

— Правда?! — обрадовалась девочка. — Если привыкнуть, он даже очень красивый. Хочешь, я тебе воронье гнездо покажу, с птенцами. Видел птенцов?

— Нет.

— Пошли, не бойся. Мужики не скоро о тебе вспомнят… Начальник-то отец твой?

— Мой.

— Имя у него трудное — Николай Акиндивонич.

— Акиндинович!

— А тебя как зовут?

— Федя.

— Ишь ты. Сам по-городскому одет, а имя наше, деревенское.

— Почему же деревенское?! Федорами царей звали… Их в России четверо было.

— Подумаешь, царь какой! У нас лесник есть — Федька. И брат у моего отца, дядя мне — Федор Васильевич — минометчиком на войне. А меня, между прочим, зовут Оксана.

И она даже руками развела, до того ей нравилось быть Оксаной.

— Красивое имя, — Федя поник, — украинское.

— Очень даже красивое. Это папка меня так назвал. Для красоты. Он хотел, чтоб у него дочка родилась и непременно красавица.

— У меня друг есть один. Его Ярославом зовут.

— Это Кук, что ли? Со мной сидел, да я выжила его. Страшен больно. Между прочим, у меня глаза очень красивые. Все говорят. А конопушки пройдут. Мамка в детстве тоже конопатая была.

— Пойдем, что ли, к воронам твоим? — Федя-то красавцем себе не казался.

— Побежали!

И она понеслась, босая, длинноногая, как кузнечик. Угнаться за ней в ботинках мог бы разве скороход.

— Ты как белка, — сказал он ей.

— Лезь, не бойся. Сучки все живые, с соком, не обломятся.

Оксана уже раскачивалась на верхушке, а береза была ненормальная, не береза — великан. Старый тополь, росший неподалеку, был ей по плечо.

Лазить по деревьям Феде тоже запрещалось. Правда, на старом месте он по деревьям все-таки лазил, но те были такой вот березе по колено.

Федя уцепился за ветки, подтянулся, сел на нижний сучок.

— Ты что так медленно? — крикнула Оксана.

— Я в ботинках.

— Снять надо. Спускайся, сними, а то упадешь.

Федя спрыгнул на землю. Сел на траву. Стал расшнуровывать ботинки.

— А у тебя от высоты голова кружится? — спросила Оксана.

— Кружится.

— Тогда ладно. Не лезь. Тут, как на море, ветки тонкие, качка.

Она полезла еще выше, и вот ее рука потянулась к гнезду.

— Лови!

Норовя распустить крылья и не задерживаясь в них, закувыркался в воздухе черный комочек.

— Что ты делаешь? Он разобьется! — закричал Федя.

— А черт с ним! — Оксана помахала сверху птенцу рукой. — Прошлым летом вороны утащили у нашей наседки четырех цыплят.

Оксана опять потянулась к гнезду.

— Не смей! — крикнул Федя. — Не смей!

Бросился к дереву, повис на ветке, заболтал ногами, а подтянуться никак не мог. Увидал вдруг: бьется о землю вороненок, то ли взлететь никак не может, то ли умирает. Руки у Феди разжались. Выбежал из-под дерева.

— Ну, пожалуйста, не трогай птенцов!

— Ладно, — согласилась Оксана. — Жалостливый нашелся. Заставить бы тебя цыплят стеречь, а за каждого утащенного — лупка.

И вот она стояла на земле.

— Пошли вороненка посмотрим.

— Не хочу. Он, наверное, умер.

— Ну да! Они живучие. Смотри, трепыхается.

Федя пересилил себя и посмотрел на вороненка. Вороненок ворочался в траве. Они сели перед ним на корточки.

Длинношеий, с култышками вместо крыльев, с редкими перышками, словно его плохо общипали, вороненок разевал огромный клюв и ворочал косточкой-языком.

— Пить он хочет, — сказала Оксана. — Ничего с ним не сталось. Я же говорю: они — живучие.

— Как его напоить?

— Возьми клюв в рот и пускай слюни.

Федю передернуло.

— Брезгливый? А не напоишь — помрет!

— Я принесу воды.

— Нужна ему твоя вода!

— Но я же не могу…

— Не могу! — Оксана взяла птенца и стала поить на свой лад. Птенец жадно сглатывал. — Горемыка, полезу в гнездо тебя посажу. Только смотри, птенчик, прилетишь за цыплятами — рогатка у меня из красной резины. Понял?

И Оксана, не обращая на Федю внимания, словно его не было, завернула сарафан, пристроила в красно-синем гнездышке птенца, свистнула — так, в сторону, а Феде показалось, что ему в лицо, — и заскользила между ветвями по белому стволу березы быстро, как ужинка по траве.

Птенец лежал в гнезде.

Оксана сидела под гнездом, на гибкой ветке.

Федя стоял на земле.

— К папеньке топай! — крикнула Оксана. — Папенька заждался тебя, ненаглядного!

И она опять засвистела.

Федя отвернулся от березы и, неторопливо выбрасывая ноги, зашагал к дому, где шел пир горой.

— Эгей! — Николай Акиндинович размахнулся, раскрутил Цурин кнут до свисту, и лошадь, чуя, что ждет ее удар, сорвалась с места и бросилась вскачь, взлетая над землей всеми четырьмя ногами.

— Силен! — сказал Горбунов вслед умчавшемуся начальнику.

— Николай Акиндинович! — вопил Цура. — Перевернемся. Голову на отсечение — перевернемся.

— Молчи!

И снова ночь шаталась от молодецкого «Эгей!» Сердце в груди Страшнова раскатилось безудержно: «Верхом бы, да шашечку бы, да с казаками на Сечь!»

— Николай Акиндинович! Богом прошу, речка скоро. Перевернемся, Федюшку пришибем!

— Федюшку? — переспросил Страшнов. — Тпру! А ну-ка, возничий, займи свое место.

Уступил Цуре козлы.

— Езжай так, чтоб не скрипнуло. Думать буду.

Летнее небо потемнеть не успевало.

Кузнечики потрескивали, будто по еловым веточкам взбегал быстрый легкий огонь, а пламя и впрямь занималось.

Безоблачный восток уже накалился добела, и теперь нужно было ждать чуда: восхода светила.

Николай Акиндинович впился глазами в горизонт, требуя солнца всей мощью своих гипнотических сил, поскрипывая зубами, сдвигая брови до ломоты во лбу.

Может быть, солнце и послушалось бы, но Николаю Акиндиновичу знать про то не довелось: заснул, уронив голову в сено, а рядом спал Федя.

Федя успел забыть, что вчера он придумал Ту Страну, но Кук ему напомнил об этом. Кук все свистел да свистел под окном, а Феде снилась Оксана. Оксана свистит ему прямо в лицо, и так стыдно, что и обидеться нельзя.

Федя вышел к Ярославу с маленьким топориком.

— Мой личный томагавк!

Они пошли за дома, в парк, по липовой аллее. Там, где аллею справа обрезала стена кустарника, Федя остановился, но повел Ярослава налево. Отмерил от самой большой липы четырнадцать с половиной шагов и сказал:

— Я разгадал их уловку. Не двенадцать шагов, число двенадцать все любят, и не тринадцать — это чертова дюжина, четырнадцать с половиной! Им не удалось провести нас! Бери топорик, копай!

— Кто они? — не понял Кук.

— Те, кто скрывают от нас Ту Страну. Я дарю тебе первый удар в их дверь.

Кук взял топорик и стал вырубать квадрат дерна. Федя вынул этот дерн. Земля была здесь хорошая, чернозем.

— Дай-ка мне!

Федя копал яростно, но топорик не очень-то годился для такой работы, да и слой чернозема был великолепен.

Федя вспотел, отбросил топорик.

— Покопай. Я пойду на разведку.

Он вошел в аллею, подергал выразительно штаны и юркнул в кустарник. Укрывшись от глаз Кука, он стал пробираться к голубым лугам.

И они снова открылись ему.

— Они — правда, — сказал Федя. — Они все-таки есть на земле.

Он тихонько засмеялся от радости, отпустил ветку и доверчиво шагнул в травы.

Над лугами было так много неба, что никакие травы не могли одолеть его и, не одолев, поголубели и поросли синими сильными цветами.

Воздух был горяч, травы прохладны. Захотелось лечь в них, и он лег. Лицом к небу. Но было пусто на небе. Тогда он перевернулся на живот, увидал красного солдатика в траве. Великодушно не стал мешать ему жить, не стал высматривать его пути. Вдохнул, не сдерживая охоты, синий воздух голубых лугов и заснул.

И не знал он, что спит. И очень он испугался, когда возле опустилась огромная серая птица. Она высвободила из-под крыльев руки, взяла себя за черный гребень и сняла его вместе с забралом.