Олег Селянкин - Костры партизанские. Книга 2

Хотя зачем фон Зигелю рассуждать логично? Он и так прекрасно знает: что самое зверское ни сотвори — все равно перед своим самым высшим начальством прав будешь.

Уличил Василий Иванович себя в трусости и сразу же рассердился до невозможности: или он глупая курица, чтобы в курятнике сидеть и яйца нести, пока голову не отрубят?

А что конкретное сделать, что?..

Пожалуй, только одно и посильно: завтра же пойти к Зигелю и, бия себя кулаком в грудь, попытаться доказать, что в Слепышах живут одни ярые приверженцы нового порядка.

Надежды мало, что фон Зигель заглотит приманку?

Но ведь она есть! Хоть малюсенькая надежда, но имеется!

Василий Иванович уже почти утвердился в своем решении, когда к нему без стука вошла Нюська. Не поздоровалась, слова не сказала. Просто подошла к столу и села как можно ближе к пучку лучины, коптившей над тазиком с водой. А еще через несколько секунд у нее в руках оказалось какое-то шитье.

Долго они сидели молча. Он уже начал думать, что, помолчав, Нюська уйдет, но она вдруг спросила:

— Как мне-то теперь быть?

Не ждал Василий Иванович вопроса, поэтому не понял его и удивленно посмотрел на Нюську.

— Ну… Ходить к тому гаду в Степанково или как?.. Не случись вчерашнего — ушла бы отсюда куда глаза глядят. Чтобы тот даже след мой потерял!.. А сейчас…

— Договаривай.

— Будто сами не понимаете?

Нет, он понял все. Даже уловил в ее голосе ту же самую боязнь, которая еще не совсем покинула и его. И он закричал, даже ногами затопал. Дескать, она дура! Дескать, волков бояться — в лес не ходить!

Нюська выслушала его крик, тяжело вздохнула и ушла, тихонько прикрыв за собой дверь.

А он, проворочавшись на лавке всю ночь, уже с рассветом решительно зашагал в Степанково, пробился к Зигелю и, глядя в его леденящие глаза-стекляшки, нахально потребовал вознаграждения всему населению Слепышей. За верность интересам Великой Германии. В душе боялся, что вот-вот нажмет пальчиком Зигель кнопочку звонка и загремит он, Василий Иванович, в тартарары, но высказал все, что намеревался. Однако обошлось, и он, осмелев, сегодня опять умышленно полез на глаза коменданту. И снова, похоже, беда пронеслась стороной.

Василий Иванович скрытно вздохнул с облегчением, даже шапку не надел смиренно, как все старосты, а лихо надвинул на одну бровь, когда ушел с крыльца фон Зигель. Еще думал, сразу ли в Слепыши возвращаться или заглянуть в полицию к своему прямому начальству, и тут за спиной раздался голос Золотаря:

— Важным ты стал, Опанас, даже с друзьями не здороваешься.

Василий Иванович мог бы возразить, дескать, когда мы с вами, пан Золотарь, подружиться успели, если с глазу на глаз и беседовали-то раза два или три? Но вместо этого он вытянулся (что ни говорите, а перед ним начальник стоял!) и сказал голосом скорее спокойным, чем виноватым:

— Не осмелился сам подойти к вам, пан Золотарь, потому как имею свое собственное мнение о той разнице, какая определена вашим и моим служебным положением.

— Зазнаешься, что сам господин комендант тебе честь разговорами оказывает? Или за нашу первую встречу на меня все еще зуб держишь? — навалился с вопросами и Свитальский, который тоже почему-то оказался рядом.

— Помилуй бог! — воскликнул Василий Иванович и несколько раз истово перекрестился. Ему нужно было срочно определить линию своего поведения — гордо фыркнуть или прикинуться смиренной овечкой, вот и осенял себя крестами, выигрывая секунды. — А насчет обиды на вас… Разве я жизнью не тертый, между ее жерновов не попадал? Не понимаю, что она мастерица человека в свои переплеты заманивать?

— Не причитай, это вовсе не в твоем характере, — поморщился Свитальский, а Золотарь одобрительно замотал своей огромной головой. — Пойдем лучше ко мне, посидим, дружка моего Гориводу помянем. Пусть земля ему пухом будет.

С грустью сказал это Свитальский и, не дожидаясь согласия Василия Ивановича, сутулясь, зашагал к крыльцу, где теперь стоял его верный телохранитель Генка. Стоял на самой верхней ступеньке крыльца и держал руки в карманах добротного полушубка; карманы были остро оттопырены в сторону старост и полицейских.

— Ты ведь, помнится, знавал его? — опять начал разговор Свитальский, когда они втроем уселись за стол в его кабинете: он — во главе стола, а Золотарь и Василий Иванович — по бокам и лицом к хозяину, как приживалы, готовые удрать при первом намеке.

— Заглянул он как-то ко мне в Слепыши, было такое, — ответил Василий Иванович. — Поамурничать, что ли?.. Да вы как начальник полиции и сами должны помнить. Это когда ныне покойному старосте Мухортову господином комендантом медаль была обещана.

Свитальский все помнил. И как фон Зигель приказал шоферу притормозить и принял к себе в машину этого мужика. И то, что Мухортов так и не получил обещанной медали — был убит вскоре. И тут же невольно пришло в голову, что Горивода тоже ничего не получил, хотя действовал вроде бы наверняка. До награды оставались, казалось, считанные минуты, а тут смерть возьми и кусни его.

— Одна-то пуля его точно в затылок тюкнула, — будто нечаянно заметил Золотарь. Он деловито разливал самогон по стаканам, вроде бы не прислушивался к беседе, а словами ударил вовремя. Но глаз не оторвал от струйки булькающего самогона.

— В бою чего не бывает? — стараясь казаться одновременно в меру удрученным и несколько беспечным, как человек не раз побывавший в лапах смерти, пожал плечами Василий Иванович. — Помню, еще в гражданскую, когда мы красным саблями и штыками шкуру рвали, одному из наших пуля в правое ухо вошла, а в левое вышла. А с другим из наших и вовсе несуразное приключилось…

— Винтовочная та пуля была. Которая ему в затылок попала. Понял? Винтовочная! — чуть повысил голос Свитальский, ощупывая глазами нож, который держал так, словно вот-вот пырнет им кого-то.

— А какой ей быть-то надлежало? — притворно удивился Василий Иванович, внутренне напрягаясь еще больше: он уже понял, что не просто так его зазвали сюда, что сейчас смерть очень близка к нему.

— Бандиты из автоматов строчили, ихняя очередь грудь его прошила, — будто бы равнодушно продолжал дожимать Золотарь, по-прежнему глядя только на стаканы; зато Свитальский теперь сверлил Василия Ивановича злыми глазами, подернутыми тонкой сетью кровавых жилок.

— Вот оно что, — медленно, словно с трудом разбираясь в нахлынувших мыслях, начал Василий Иванович. — Значит, кто-то из своих в него пальнул?

Золотарь немедленно подтвердил:

— Так выходит…

— Вот и не так, — еще больше нахмурился Свитальский. — Разве свой своему в затылок стреляет?

— Может, пан Свитальский, все же случайная та пуля? — не сдавался Василий Иванович.

— Случайная, говоришь? — не по-доброму усмехнулся Свитальский. — Одна, может, и так залетела… У него и в левом боку еще шесть дырок было.

Тяжелая тишина так долго висела в кабинете, что Генка заглянул, чуть приоткрыв дверь, и моментально исчез, натолкнувшись на взгляд своего начальника.

— Надеюсь, господину коменданту не доложено об этом? — наконец спросил Василий Иванович, подымая на Свитальского глаза — строгие и чистые, требующие немедленного и честного ответа.

— А тебе, пан Шапочник, какая забота, доложили мы об этом господину коменданту или нет? — зло спросил Свитальский.

— Ежели по правде сказать, не люблю, когда у меня начальство меняется, — четко выговаривая слова, ответил Василий Иванович. — Пусть вы полностью и не доверяете мне, пусть между нами не все так, как желательно… Может, новое-то начальство для меня еще хуже будет?

— Чего это ты нас поснимал с должностей раньше приказа соответствующего? — усмехнулся Свитальский, но в глазах его на мгновение мелькнула тревога. — Расшифровывай.

— Неужто непонятно? Шесть пуль в нем, говорите, оказалось? Значит, умысел налицо… А кому это надо?.. Ни мне лично, ни моим он дорогу не пересекал… Опасаюсь, что господин комендант, когда ему правда доложена будет, спрос начнет… Извиняюсь, но мне и своих бед в жизни хватало, слава богу, хоть эта должна стороной миновать.

Да, Свитальский об этом варианте почему-то не подумал, он почему-то сразу решил, что те выстрелы могли принадлежать только Шапочнику или кому-то из его людей. Почему так решил? Черт его знает!..

А ведь в словах этого мужика есть логика. Не дай бог, чтобы они дошли до Зигеля!

Какое-то время помолчали, будто не знали как или не решались сменить тему разговора. Потом Свитальский провел ладонью по лицу, словно снимая с него что-то, и сказал сожалеючи, но уже не гневно, даже без подозрительности:

— Пусть земля будет ему пухом… А господину коменданту о тех пулях знать вовсе не обязательно, это, так сказать, наше с вами внутреннее дело… Генка! Черт паршивый!