У «Волчьего логова» - Петр Трофимович Кугай

Далее гитлеровец сказал, что сейчас он вместе с собравшимися должен учредить местную власть. Он достал блокнот и авторучку и едва успел вопрошающе поднять глаза, как к нему кинулись несколько бывших кулаков, что запечными тараканами сидели в тени долгие годы. Брызжа слюной, оттирая локтями один другого, претенденты на власть бросились на колени. Немец сначала не понял столь бурного выражения верноподданнических чувств и даже испугался, сделал поспешный шаг назад. Одновременно попятилась и толпа, как бы отделяя себя от этих соискателей власти.

Когда комендантом был назначен Геник, а старостой Омелько Неквапа, из толпы иронически спросили:

— Землю будете делить, пан Омелько?

— Ему, плюгавому, и полтора метра хватит! — зло выкрикнул кто-то.

— Что же это происходит, пан комендант! — спросил Неквапа у Геника, растерянно глядя на опустевшее крыльцо. Офицер уже успел уйти в помещение.

Вот так Неквапа стал старостой. И началась для него прямо-таки собачья жизнь. Он мечтал иметь землю, двух-трех батраков (надеялся еще выпросить парочку военнопленных). Мечтал Омелько иметь свое и приумножать свое. А заставили его грабить не для себя, да и еще отвечать за награбленное. С утра до вечера выискивал он оружие, отнимал у людей продукты и теплые вещи, заготавливал хлеб и дрова, металлолом и всякую дребедень, чтобы отвезти это в Калиновку и сдать немцам. Большого труда стоило обеспечить эти перевозки транспортом. Но главная морока была с поставкой людей: сегодня дай двадцать человек дорогу чинить, завтра тридцать — сено косить, потом хлеб вывозить… Хотел он нагайкой учить других, а сам ближе всех находился к этой нагайке.

А сколько трудностей было с выездом в великую Германию! Казалось бы, полно в Павловке народа, а набрать полсотни человек для отправки в Германию — хлопот не оберешься. Тот больной, тот калека, третий поехал на заработки и неизвестно когда вернется, четвертый женатый…

Вначале семейных не брали. Люди узнали об этом — и зачастили в селе свадьбы. Дошло до того, что стали женить подростков. Начальство на него ногами топает, выполнения разнарядки требует. И знает порой Неквапа, что женитьба липовая, но попробуй докажи!

На одну из таких свадеб пригласили и его. Сидят жених и невеста заплаканные, носами шмыгают — им бы еще в школу бегать, а перед ними две деревянные ложки ленточкой повязаны. На столе самогонка, кислые огурцы; тонкими, аж светятся, ломтиками сало нарезано. Горе горькое, а не свадьба! Музыкантов только двое. Один с барабаном, а другой на губе играет…

Омелько помнил, как этот до войны играл. Поднесет свой кулак ко рту и такое выкамаривает — заслушаешься. То дудкой заиграет, то балалайкой затенькает, то вроде бы флейта у него во рту спрятана — такой мягкий и грустный свист льется. А теперь не музыка, а телячье мычание. Да и барабан отсырел вроде бы.

Выпил Омелько несколько стопок самогона, вспомнил, что за невыполнение разнарядки начальство с него спросит, и не выдержал — нервы сдали. Подскочил к музыкантам и — мать-перемать — стал их за плохую музыку разносить.

— Вы, собачьи души, при большевиках не так играли. Симулянты! Если сейчас же не заиграете как надо, инструменты побью!

Испугались музыканты — особенно тот, который на губе играл, — и совсем приуныли.

Попал Неквапа в руководство, как жаба в вентерь.

Августовской ночью возвратился Петро Довгань в родной дом. Пришел он в недобрый час. В селе разбойничали фашисты. В сопровождении старосты ходили по хатам, описывали имущество, брали на учет скотину и сельскохозяйственный инвентарь.

Начались аресты, издевательства над людьми, реквизиции, голод, расстрелы.

В августе в Павловку вернулись многие парни, которым не удалось перейти линию фронта. Среди них был и Гриша Гуменчук. Через несколько дней после него явился и Милентий Кульчицкий. Он помог добраться до села и тяжело больному Игорю Коцюбинскому.

Еще два года назад Петро и его товарищи учились в одной школе. По вечерам друзья собирались во дворе Гуменчуков. Большое село Павловка, на несколько километров растянулось оно вдоль леса, а одним концом подходит к самой Калиновке. Там были и клуб, и железнодорожная станция, и школа. Однако многие парни по вечерам собирались именно у Гуменчуков. Там было весело: ребята приходили к Грише, а девушки к его сестре Кате…

Потом Гриша поступил в ремесленное училище, Катя — в педагогический институт в Виннице. Там же учились Петро Довгань и его тезка Волынец. Игорь Коцюбинский учился на курсах пионервожатых.

Перед самой войной друзья разъехались кто куда.

Гриша, окончив ремесленное училище, работал на электростанции в Каменец-Подольском; Петро Волынец перешел на заочный и учительствовал в младших классах в селе Заливанщина. В первые дни войны он ушел добровольцем в Красную Армию.

Теперь, оказавшись в оккупации, юноши собирались, как и прежде, у Гуменчуков или у Коцюбинских, обсуждали положение, в каком они оказались, делились новостями. Все говорило о том, что надо быть готовыми к худшему.

В сентябре Петро Довгань отважился пойти в Винницу, чтобы разыскать товарищей по пединституту и посоветоваться с ними, как начинать борьбу против фашистов. Однако никого из нужных ему людей разыскать не удалось. Даже попал в облаву и еле унес ноги, вскочив в первый попавшийся подъезд. Вернулся он ни с чем.

Едва зашло солнце и землю окутали сумерки, Довгань незаметно вышел из дому.

С первых дней фашистской оккупации он с тяжелым сердцем следил за тем, что происходило вокруг. В укладе всей жизни села произошли какие-то ужасающие перемены, как будто ожили странички школьного учебника истории средних веков. Людей снова гоняли на панщину. А как еще иначе назовешь работу в земхозе, в этом «земельном хозяйстве», созданном оккупантами на базе колхоза, где никому ничего не платили, а в поле выгоняли под страхом розг и расстрела?

Возвращаясь с такой работы домой, мать молола в ручных каменных жерновах горсть украденной пшеницы. Сгодилась и старая ступа, какой крестьяне Винни-чины уже разучились было пользоваться. Теперь в ней толкли просо, чтобы получить стакан пшена. Павличане, которые даже в самые черные дни гитлеровской оккупации не теряли чувства юмора, коротко и метко говорили о своем нынешнем положении: «Ступа, жернов да беда чорна».

Эти невеселые, тревожные мысли будто подгоняли Довганя. Он быстро прошмыгнул левадами, переступил через перелаз и очутился возле хаты Коцюбинских. Его приятель Игорь, сгорбившись, сидел на завалинке. Петро подошел, опустился рядом с ним.

— Мать дома?

— А где же еще? В клуб