Александр Соколов - Экипаж «черного тюльпана»

Не переставая выть, она медленно спустилась по ступенькам и двинулась к Фоменко и Трепачеву. Мать остановилась напротив офицеров и, затихнув, опустила руки.

Мокрыми от слез глазами она посмотрела сначала на Трепачева, а потом перевела взгляд на Фоменко.

Ее глаза загорелись ненавистью.

Хрипло и пронзительно вскрикнув, она подскочила к Фоменко вплотную и наотмашь, что есть силы, ударила его рукой по щеке.

Фоменко, не увернувшись и даже не попытавшись закрыться, лишь слегка наклонил голову и зажмурил глаза.

Мать снова ударила его — уже по другой щеке, — а затем нанесла еще один удар, и еще…

Когда у нее уже совсем не осталось сил, мать опустила руки, села прямо на землю и, обхватив ладонями лицо, снова начала выть…

Фоменко обвел людей, сидящих за столом, грустным взглядом.

— Так ни слова и не сказала… И когда гроб выгружали, и когда в дом заносили…

Он шумно вздохнул.

— Один он был у нее, сын-то.

В комнате на несколько секунд повисла тишина.

Фоменко, приподнявшись, взял в руки трехлитровую банку и снова разлил по кружкам спирт. Закончив, он поставил банку на стол, встал и тихо произнес:

— Третий тост.

Остальные тоже поднялись.

Стараясь не морщиться, выпили молча и не чокаясь.

Так же молча сели и потянулись за закуской.

Прожевав, Корытов снова придвинулся к Фоменко вплотную и шепотом протянул:

— А может, все-таки надо к Ане сходить, Валер?

Фоменко тоскливо зажмурил глаза и отрицательно помотал головой.

— Не надо, Женя.

Полночь давно миновала.

Аннушка уже не помнила, какую по счету кастрюлю она наполняла, чтобы, склонившись над плиткой, мешать и мешать кипящую воду.

Она смотрела сквозь пыльное стекло, и порой ей казалось, что в темноте от офицерского модуля, который был хорошо виден из ее окна, уже отделилась и двинулась к женскому бараку такая знакомая фигура…

Обманутая грязным стеклом и ночными тенями, Аннушка всякий раз закрывала глаза и молилась… А потом вновь ловила мокрыми глазами ниточки света, распущенные прожекторами в ночи.

Когда пыльное стекло снова, уже в который раз, обмануло ее, она выключила плитку, накинула плащ и бесшумно выскользнула из комнаты.

В это весеннее утро война снова хотела пройти у дома старого хазарейца.

Сидя на вросшем в землю валуне, он провожал глазами колонну, которая с ревом вытряхивала из дороги улегшуюся за ночь пыль.

Клевавший носом после бессонной ночи Фоменко не заметил бы одиноко примостившегося у обочины калеку, если бы не услышал, как два сержанта его роты — Мамонтов и Пучко, сидевшие на броне «бэтээра» рядом с ним, завели разговор.

— Ты как думаешь, — спросил Мамонтов, — что этот старик делает тут в такую рань?

— Пыль свежую глотает, — предположил Пучко. — Вкусная, наверное. Посмотри, какое блаженство у него на морде.

— А если серьезно?

— На «духов» работает. Колонну считает, падла.

— Да он небось и считать не умеет.

— Ну, не умеет, так пальцы загибает. Если «бэтээр» — на руках, а если танк — на ногах.

— Брось! У него же пальцев на танки не хватит. У него же нога одна! — Мамонтов залился смехом.

Сидевший за их спинами рядовой Ойте, который за все это время не проронил ни звука, вздохнул и тихо произнес:

— Грех смеяться над калекой.

Мамонтов повернулся к нему и с угрозой протянул:

— Что-о-о?

Пучко тоже повернулся к Ойте.

— Тебе слова никто не давал, понял? Молод еще, чтоб старших учить… Ну, подожди. Вернемся с «боевых», я твоим воспитанием займусь!

Фоменко лениво бросил через плечо:

— Отставить.

Он открыл глаза, сквозь завесу пыли увидел старика, но, как ни старался, не сумел разглядеть его лица.

Колонна уже давно скрылась за перевалом, а старый хазареец и не думал подниматься с камня.

Светло-оливковые глаза калеки светились надеждой…

…В это весеннее утро месяца Саура сын старого хазарейца Асад с развороченным минным осколком пахом и широко раскрытыми, обездоневшими глазами лежал на краю рисового поля, закинув набок голову, которая почернела от облепившего ее жадного роя мух…

Минула неделя, как роты ушли на Панджшер.

…Корытов проснулся в своей кровати, куда после буйных похождений вновь уложил его сердобольный Чепига, с трудом заставил себя разомкнуть тяжелые, опухшие веки и вдруг закричал — хрипло и страшно.

Каждое такое утро он ненавидел весь белый свет.

Но в это утро Рокфеллер не увидел его.

Была тьма. Такая, какая она бывает, когда наступает навсегда.

Он понял это сразу и поэтому, издав один-единственный крик, который, подобно раненому зверю, был не в силах сдержать, не стал в отчаянье кидаться на стены, тереть до крови глаза и звать на помощь.

Он лежал, вытянув руки по швам, ровно и тихо.

Через час его хватились в штабе. В модуль прибежал хмурый и озабоченный Чепига. Он быстро уяснил, в чем дело, и бросился звать полкового врача.

После беглого осмотра врач сказал, что начфина нужно немедленно отправлять в госпиталь.

Он ушел искать машину, а Корытов и Чепига остались вдвоем. Начальник строевой части сидел на табурете, подавленный и ошеломленный. Совершенно не зная, что полагается в таких случаях говорить, старший лейтенант сопел и грыз ногти.

— Помоги, — сказал вдруг начфин. Резко сбросив ноги с постели, он поднялся, выставил руки перед собой и сделал неуверенный шаг к столу. Чепига сорвался с места, подскочил к Корытову и, бережно поддерживая его, помог сесть на табурет.

— Плохи мои дела, Витя, — заговорил Рокфеллер, качая головой. — Дружил я с водочкой, а она вот взяла да и ударила по глазам. С моим батей покойным, царствие ему небесное, такая же беда в свое время приключилась…

Корытов пошарил по столу руками, нащупал пачку сигарет, достал одну и принялся так же, на ощупь, искать спички. Чепига, спохватившись, подал ему коробок.

Прикурив, Рокфеллер тихо произнес:

— Знаешь, а я ведь уже никогда больше не буду видеть.

— Надо в Ташкент, Евгений Иванович, в окружной госпиталь, — торопливо отозвался Чепига. — А то и в Москву. Там врачи чудеса делают.

— Врешь ты все.

— Надо, — упрямо повторил старлей.

— Конечно, надо, — покорно согласился Корытов. — Инвалидность оформить, пенсию…

— Есть ведь надежда, Евгений Иванович…

Начфин вскинул нечесаную голову.

— Не на что надеяться… К маме поеду, в Подмосковье. Соловьев по утрам буду слушать. Хоть этого у меня никто не отнимет, а, Витек? — Рокфеллер помедлил. — Об одном жалею: мужиков с «боевых» не дождусь, Фому…

— Вы еще вернетесь в полк, Евгений Иванович.

— Эх, Витя… Скоро будет у вас другой Рокфеллер.

Визг тормозов подъехавшей машины они услышали одновременно. Чепига подошел к окну.

— За мной? — упавшим голосом спросил Корытов.

— За вами.

— Раз карета подана — едем… Стой! — шлепнул он себя по лбу ладонью. — Фоменко же не знает адреса мамы! У тебя есть на чем записать?

Чепига схватил первое, что попалось под руку, — спичечный коробок — и достал из нагрудного кармана ручку.

— Диктуйте.

— Московская область, город Шатура, Чкалова, три… Записал?

— Чкалова, три, — повторил, торопливо покрывая коробок кривыми буквами, Чепига.

— Квартира двенадцать.

— Готово.

— Передай ему, когда вернется: пусть сразу напишет. Слышишь? Сразу!

Старший лейтенант спрятал коробок в карман.

— Обязательно передам.

Начальник строевой части подошел к начфину и осторожно взял его под локоть.

— Пора, Евгений Иванович.

…К вечеру атака на лепившийся у края ущелья кишлак Дах-э-сийох окончательно захлебнулась.

Четвертый час рота Фоменко лежала, вжимаясь в раскаленные камни. Головы солдат спеклись в стальных касках, фляги опустели… Тепло-соленые струйки пота, смешавшись с осевшей на лицах солдат пылью, превратили их в маски невиданных, суровых, но бессильных языческих богов с пустыми, потухшими глазами…

…Перед наступлением кишлак накрыли «Градом». Не уцелел ни один дом и ни один дувал. Что говорить о людях… Но, словно воскреснув под опаленными обломками глины, преждевременно похороненные «духи» встретили наступавших таким огнем, что, потеряв сразу троих, Фоменко уложил роту на камни и по рации стал с тоскливым остервенением требовать от комбата еще одного артналета. Комбат ответил, что второго артналета не будет («Нет снарядов… твою мать!»), однако приказа лезть напролом не дал, натужно крича: «Атаковать только после подавления огневых точек!»

Один пулемет «духов» Фоменко разглядел, когда рота пыталась взять кишлак с ходу. Его ствол торчал из большой трещины в стене разрушенной мечети. Гранатометчики сделали пару прицельных выстрелов, и когда капитан еще раз попытался поднять роту в атаку, тот, что был в мечети, уже молчал. Но яростно и злобно плюнули свинцом сразу несколько других.