Владимир Дубровский - Наше море

На переходе морем я от Чеслера узнал о судьбе старшего лейтенанта Глухова. Это был офицер, прославившийся [22] своим мужеством в дни обороны Севастополя. В последнем походе кораблей 2 июля Глухов был тяжело ранен и отправлен в тыловой госпиталь.

Чеслер сообщил, что Глухов сейчас поправился, но еще не плавает, хотя и без дела не сидит. Контр–адмирал назначил его постоянным представителем нашей бригады в Поти. Он заботится о базировании катеров в порту, их ремонте, снабжении горючим и боезапасом.

Сойдя с катера на пристань, я в наступившей уже темноте лицом к лицу встретился с Глуховым. Он знал о том, что катера придут, и вышел нас встретить.

Горячо пожимая руку, Глухов сказал мне:

— Давно мы не виделись с тобой. Вот сейчас определю катера и пойдем ко мне потолкуем!

Было уже совсем темно, когда мы с Глуховым добрались до его «резиденции». Только здесь при свете электрической лампы я его разглядел. Глухов за это время сильно изменился. Его сухое лицо северянина с туго обтянутыми скулами стало еще суровее, но чистые глаза цвета морской воды приветливо улыбались. И все же это был прежний Глухов — все те же упрямые бороздки на лбу, широкий нос, честные глаза и большие руки труженика.

Надо сказать, что, суровый внешне и требовательный на службе, Глухов был по натуре простой, добрый, общительный и даже уступчивый человек. Человек высокого воинского долга, все свои силы отдававший корабельной службе, Глухов умел и отдыхать. Те, кто близко знал его и бывал с ним на берегу, помнят, что в компании Глухов был веселее всех.

Скуповатая опрятность царила в маленьких служебных комнатах. И как–то непривычно было видеть этого боевого моряка в береговой обстановке, рядом с телефонными аппаратами на канцелярском столе.

Матрос в белой форменке принес медный чайник и бутылочку смородинного экстракта.

Пока Глухов разливал чай, я расспрашивал его:

— Слышал я, Дмитрий Андреевич, что ты чуть не попал к немцам в лапы, когда лечился в госпитале в Кисловодске. Правда ли это?

Глухов усмехнулся:

— Был такой случай.

От блестящего медного чайника исходило знойное тепло. И Глухов вспомнил свой последний поход 2 июля, [23] как он, раненный, лежал на мостике и пил воду из такого же тяжелого медного чайника.

Обычно скупой на слова, Глухов на этот раз охотно рассказал мне о своих злоключениях:

— В Новороссийске меня сняли с катера, затем долго везли на санитарном поезде. Однажды утром поезд остановился у небольшого, тихого, чем–то напоминавшего наш, севастопольский, вокзала. Это был Кисловодск.

Несмотря на ранний час, за деревянной оградой молча стояла толпа женщин. Мне надолго врезалось в память напряженное ожидание людей на перроне: вот сейчас откроется дверь вагона и по ступенькам, придерживая костыли, спустится муж, сын или брат. У меня и теперь перед глазами эта картина!

Первыми, как всегда, на перрон высыпали ходячие раненые. Они с любопытством рассматривали окружающие город высокие зеленые горы, большие корпуса санаториев, где размещались теперь госпитали, и стоящих у вокзала женщин. За ними с помощью медицинских сестер вышли и другие, и, наконец, на носилках вынесли нас, тяжелораненых.

Я ехал в санитарной машине и рассматривал в окно город, где мне предстояло лечиться.

Подъехали к госпиталю. Не успел шофер выключить мотор, как девушки–санитарки ловко подхватили мои носилки. Дежурный врач коротко сказал: «В хирургию!» «В первое хирургическое!» — повторила сестра в белом халате, что–то отмечая в документах, и носилки снова закачались.

«Сколько же здесь хирургических? — соображал я. — И зачем мне в это отделение? Неужели операция?» Осколки уже были извлечены из бедра и из–под левой ключицы.

Меня внесли в палату и уложили в постель. С соседних коек с любопытством смотрели раненые. После беспокойной дороги, очутившись в тихой палате, я задремал.

Когда проснулся, вокруг моей койки стояли люди в белых халатах. Я уже знал из небольшого своего опыта, что это значит.

Врачи, тихо разговаривая, не спеша, осторожно рассматривали ногу. Наконец один из них сказал:

— Что ж, дорогой капитан, — я уже привык, что всех офицеров–моряков называют капитанами. — Дело серьезное, пожалуй, нужно немедленно хирургическое вмешательство…

Вот когда я действительно испугался. «Операция? Могут ногу отнять! А как же подниматься на мостик корабля? Как бежать во время боевой тревоги по трапу?»

И по тому, как мучительно и долго я молчал, врачу стало все ясно.

— Давайте говорить начистоту, капитан. Операция серьезная, но мы примем все меры, чтобы вы остались в строю. Будете плавать еще, капитан! — добавил он. — Решайтесь! — И, откинув полу халата, вытащил карманные часы. Щелкнула крышка. Бесшумно вышли из палаты врачи.

«Хирургическое вмешательство, — раздумывал я тогда. — А что оно даст? И может быть, после нескольких мучительных дней придется все–таки потерять ногу?»

В палате было тихо. Лежавший у окна напротив меня больной осторожно откинул одеяло. Только розовая кожица на худой ноге говорила о перенесенной операции.

— Вот уже второй день хожу без костылей, — сказал он.

«Хорошо», — подумал я. Долго лежал с закрытыми глазами, не слыша ни разговоров соседей, ни приглушенной музыки из репродуктора.

Через широко раскрытые двери в палату въехал узкий белый стол на колесах, и меня увезли в операционную.

Потом пошли длинные и тревожные бессонные ночи. Нога, положенная в гипс, казалась то зажатой в тиски, то опущенной в кипяток. Уколы морфия плохо помогали, а гипс снимать было нельзя. Иногда мне казалось, что нога жила самостоятельно; я разговаривал с ней и, укладывая, ругал ее.

Затем наступили блаженные дни выздоровления. И уже мечтал я о том, как выйду из госпиталя, снова увижу море и корабли, встречу матросов, с которыми вместе в последний раз ходил в Севастополь…

По старой корабельной привычке просыпался я рано. Рассвет обычно только угадывался, но прямоугольник окна уже белел и становились видны крыши соседних домов. Они чернели, покрывались мелкими каплями росы, казалось, что их смочило дождем. Но вот вспыхнули яркие [25] лучи, и все вокруг стало веселым и свежим. Солнечный свет, пробиваясь сквозь зелень деревьев, пятнами лежал на полу. В репродукторе, висящем на стене, что–то шуршало, словно там возился нахальный мышонок.

За окном отчетливо стучали по тротуару каблучки — это спешили на работу женщины. Мужчина обычно идет неторопливо, шагает на полную ступню, по дороге закуривает, и синий дымок поднимается вверх. Но мужские шаги редки.

Нас, выздоравливающих, днем вывозили на машинах в горы, и, лежа на топчанах, мы вдыхали сладкий, медовый воздух, вглядывались в безоблачную ширь синего неба и слушали несмолкаемый шум деревьев. Из сосновой рощи наплывали теплые смолистые запахи. Знаешь, какая радость, когда вновь возвращаешься к жизни, чувствуешь, что можешь стоять на ногах!

Но война докатилась и сюда. Возвратившись однажды вечером в госпиталь, мы увидели, как выносили из палат тяжелораненых и отправляли на вокзал. Поспешно уходили санитарные поезда. Городок был в горах, на отдельной железнодорожной ветке, и, перехватив узловую станцию Минеральные Воды, противник мог отрезать его от магистральной железной дороги Москва — Тбилиси.

Уже в сумерках всех нас, ходячих и выздоравливающих, собрал комиссар госпиталя.

— Поездов больше не будет, — сказал он, — а оставшиеся санитарные машины и повозки заберут тех из вас, кто не может идти самостоятельно. Остальным же надо уходить пешком. Проводники у нас есть, берите с собой харч — ив дорогу!

Большое мужество и находчивость проявил в эти дни наш черноморец капитан 2 ранга Грозный, он тоже лечился со мной в одном госпитале. Грозный сумел организовать и сплотить раненых и многим помог выбраться из Кисловодска.

Уходили мы небольшими группами. Ясный и прозрачный день вдруг к вечеру разразился грозой, да такой сильной, какая бывает только в горах. Я надолго запомнил эту горную грозу: и белые яркие вспышки молний, и могучий вулканический грохот грома, и шум столетних деревьев, согнувшихся под тяжестью ветра.

Закрепив за плечами вещевые мешки, накинув сверху госпитальные халаты, под проливным дождем мы уходили [26] из города. Мокрые и грязные, с трудом пробирались горными тропинками. Только в полдень на следующие сутки наша группа добралась до станции Нальчик. Я долго ходил среди санитарных поездов и эшелонов с эвакуированными, разыскивая знакомых моряков. Опираясь все еще на палку, я шел по перрону, когда из окна вагона только что прибывшего санитарного поезда кто–то окликнул:

— Дмитрий Андреевич! Живой! Иди к нам!

А через несколько минут я уже сидел в купе вагона, где встретил своего приятеля Георгия Терновского, вместе лечились в госпитале, и еще нескольких знакомых офицеров…