Павел Федоров - В Августовских лесах

Прежде чем зайти к Седлецким, они прошлись по селу из конца в конец.

— Что за человека высмотрела Франчишка? — спросила Стася после исчезновения соседки. — Может, она брешет?

— Может, и брешет, — уклончиво ответил Олесь и поспешно вышел из комнаты.

В саду Седлецких было много вишневых деревьев, начавших уже ронять на траву пожелтевшие листья. В самом конце сада находилась беседка, обвитая хмелем.

Раздвинув куст сирени, Олесь, согнувшись, полез в беседку. Увидев сидевшего за круглым столиком вчерашнего "контрабандиста", он так растерялся, что даже позабыл поприветствовать быстро вскочившего гостя.

— Не ожидали, пан Седлецкий? — проговорил гость. Острые разномастные глаза его смотрели на Олеся сквозь круглые роговые очки, неуклюже сидевшие на сухом хрящеватом носу. Вчера этих очков на незнакомце Олесь не видел. Он еще больше смутился.

— Удивлен немножко… это сущая правда, — пробормотал Олесь и присел напротив. Он не только был не рад пришельцу, но чувствовал себя так, словно его самого, как карася, посадили в пруд пана Гурского к матерым, столетнего возраста щукам.

— Не удивляйтесь, пан Седлецкий, — негромко проговорил гость, видя замешательство хозяина. — Я считал себя обязанным навестить оторванного от своей отчизны земляка именно сегодня!

— Благодарю вас, пан. Но мы со своим братом Янушем здесь родились и выросли…

— Вы мне не дали договорить, пан Седлецкий! Я имею в виду всю нашу многострадальную Польшу, о которой должен болеть душой сейчас всякий честный поляк. Теперь в каждом польском доме есть свое горе!

— Это вы тоже верно сказали, — подтвердил Олесь.

— Вы, как мне известно, чистокровный поляк и свой человек, поэтому будем говорить откровенно. Я шел к вам, но в вашем доме оказались посторонние люди, и я вынужден был пройти в сад.

— Да, я вас понимаю, но в село, кажется, пришли пограничники, пан… пан… простите, не знаю вашего имени, — быстро заговорил Олесь. Он чувствовал себя неловко, да и неприятен был этот бесцеремонный, с напористым взглядом человек в длинном сером макинтоше и в легкой фетровой шляпе.

— Сукальский. Вы же знаете, что я приехал к своему родственнику ксендзу Сукальскому. Меня не интересуют дела советских пограничников. Я прибыл навестить моего родственника и зарегистрировался в милиции. Я свободный служитель всемогущего господа бога и Речи Посполитой. Мое искреннее желание, подкрепленное свыше моими святыми наставниками и его преосвященством папой римским, — помочь каждому католику, на которого обрушилось тяжелое бедствие. Мне стало известно и ваше большое несчастье.

— Покамест, пан Сукальский, в моем доме не было большого несчастья, осторожно возразил Олесь, начиная догадываться, к чему клонит этот человек.

— А разве приход новой власти, которая попирает религию и свободную торговлю, — это не несчастье, пан Седлецкий? Когда не было Советов, разве ваша пани Стася не покупала дешевых заграничных товаров, разве не было возможности заниматься коммерцией? Ведь она, кажется, привозила из Кракова дамские чулки, шелк, обувь…

Олесь отлично помнил, как года два назад Стася действительно привезла какие-то тряпки и начала ими торговать. Однако вскоре нагрянула полиция, произвела обыск и опись всех товаров, а потом пригрозила судом. Как тогда Стася откупилась от полицейских чиновников, одному богу известно. "Может быть, такой же монашек всучил тогда Стасе этот товарец из чужого магазина", — подумал Олесь, но сказал совсем другое:

— Я, пан Сукальский, плохо разбираюсь в тонкостях торговли. В этом больше смыслит пани Стася. Но должен вам признаться, что сейчас торговля идет плохо. У Советов очень много товаров, и торгуют они гораздо дешевле, чем мы. Думаю, что нам придется закрывать лавочку.

— Вот, вот! Сначала они закроют вашу лавочку, а потом, если вы не захотите идти в колхоз, вас с пани Стасей и дочками увезут в Сибирь, за десять тысяч километров…

— Вы так думаете, пан Сукальский? — сумрачно спросил Олесь. Точно такие же слова он слышал от Юзефа Михальского, и ему никак не улыбалось совершать такое длительное путешествие. Олесь крепко задумался.

— Не думаю, а знаю! — резко подтвердил Сукальский и, чувствуя, что слова его достигают цели, продолжал: — А то, что делается с вашей младшей дочерью, это вам по душе, пан Олесь?

— Нет, не по душе, — откровенно признался Олесь, удивляясь, откуда пану Сукальскому известны такие подробности.

Олесь начинал верить в бога, когда его семье грозила какая-нибудь опасность. Вспомнив неурядицу в своей семье, Олесь мысленно помолился и решил про себя, что, если этот переодетый монашек умеет разгадывать семейные тайны, значит, с ним можно вести дела.

— Вы, поляк, разве можете терпеть, когда вас отлучают от церкви и совращают ваших родных детей? — приближая к Олесю худощавое продолговатое лицо, горячо прошептал гость.

— Нет, я не могу мириться с этим, — робея, согласился Олесь. — Но что мне делать, пан Сукальский?

Слова этого странного человека попадали в самые больные места Олеся.

— Каждый настоящий поляк должен быть хозяином своей жизни и должен знать, что ему делать, — жестко продолжал Сукальский.

— А все же, пан Сукальский, скажите, что мне делать?

— Сопротивляться и ждать!

— Кому сопротивляться и чего ждать? — настаивал Олесь.

— Сопротивляться Советам, а как это делать вам, укажут верные люди… — Сукальский, что-то обдумывая, несколько секунд помолчал, потом, впившись своими продолговатыми разномастными глазами в глаза Олеся, шепотом продолжал: — Скоро все изменится. Собираются такие силы, что Советам будет вот что… — Сукальский быстро провел ребром ладони по своему выпуклому кадыку и, любуясь произведенным впечатлением, замолчал.

Олесь резко отшатнулся, привалившись к спинке скамьи. Теперь ему окончательно стало ясно, что гость его занимается "большой политикой".

— Все, что вы от меня слышали, пан Седлецкий, можете рассказать только верным людям, как, например, пани Седлецкой. Она настоящая католичка! Надеюсь, вы меня поняли. Передайте ей вот эту книжицу. Тут некоторые наставления на всякие случаи жизни, — Сукальский сунул Олесю какую-то брошюру.

Олесь не все понял в странных речах Сукальского. Однако он отлично усвоил, что это тайна и касается она "большой политики". О том, что надо говорить с женой, ему и не нужно было напоминать. С ней он обо всем серьезном советовался.

Вернувшись в хату, Олесь нашел свою супругу в столовой около буфета. Она с нетерпением ожидала мужа.

— Что это за птица в беседке прячется? Зачем он сюда приходил? решительно спросила Стася.

— Это двоюродный брат нашего ксендза Сукальского, — присаживаясь к столу, ответил Олесь и попросил жену налить ему стаканчик вишневой настойки, так как заметил на старомодном громоздком буфете пустую рюмку и понял, что Стася уже приложилась к бутылке. Это напоминало, что и ему после всех передряг тоже не мешает опрокинуть стаканчик и отдохнуть.

— Так это и есть тот самый родственник пана Сукальского… Он молодой? — наливая из граненой старинной бутылки, спросила Стася, явно заинтересованная сообщением мужа.

— А я что, был у него на крестинах и считал его годы? — в свою очередь спросил Олесь с раздражением в голосе.

— Может быть, он такой же дряхлый, как наш пастух Януш Ожешко, этот самый родственник пана Сукальского?

— Вот же пристала, жинка! Да что ты его, в женихи, что ли, записать хочешь? — упорствовал недогадливый Олесь, не представляя себе, что в его отсутствие Стася пересортировала целые вороха мыслей. После третьей рюмки вишневки в ее воображении стал вырисовываться соблазнительный план: пристроить своих дочерей при помощи ксендза Сукальского, который и сам не прочь иногда скользнуть косым взглядом по корсету пани Седлецкой. Мысли ее теперь вертелись около вопроса: зачем приходил этот Сукальский и о чем беседовал с ее мужем? Ведь ксендз при каждой встрече говорит восторженные вещи о ее дочерях. Она не замедлила отчитать мужа за то, что он не пригласил такого почтенного гостя в комнаты.

— Может быть, у него были свои намерения… Мне не раз пан Сукальский намекал о своем брате. И почему, когда в доме есть взрослые дочери, их мать не должна беспокоиться?

Олесь вспомнил сухоносую физиономию монаха, на минуту вообразил его женихом Ганны или Галинки, не выдержал и громко расхохотался. Слишком далеки были его помыслы от планов супруги.

— Из него такой же женишок, как из меня духовный наставник.

— Я с тобой о деле говорю и не желаю слушать твой глупый смех! И что такого, если я спросила — молодой он или старый?

— Пан Сукальский неизвестных лет и приехал сюда не такими глупостями заниматься, какими набита твоя пустая голова! — приосаниваясь, решительно заявил Олесь, с гордостью думая, что если пан Сукальский доверил ему тайну "большой политики", то он может разговаривать со своей супругой не только как муж, но и как маленький домашний воевода и никому не позволит считать свой смех глупым.