Николай Гревцов - Синие глаза (рассказы)

— Сейчас… Ты только отвернись…

Наплававшись вдоволь — вода была чистая и освежающая, — они вылезли на берег и улеглись рядом на горячем песке — загорелые, здоровые, молодые. Сергей протянул Вале несколько кувшинок, сорванных им в одной из заводей. И вдруг увидел в разрезе черного лифчика белую упругую округлость девичьей груди. Какое-то мгновение он колебался, а затем привлек к себе девушку и прильнул губами к маленькой черной родинке.

… — Никогда, никому я не отдам тебя. Слышишь?

— Слышу…

— О чем ты думаешь?

— А если война?

— Пусть только сунутся. Впредь не повадно будет.

— Ты уверен, что так и будет?

— Ну, а как же иначе. Будем бить врага — и только на его территории.

От реки тянет прохладой, а от густой тени и вода, и песок кажутся зеленоватыми…

Первым в деревушку вползает немецкий грузовик с железными бортами. В кузове его на треноге установлен пулемет. Ствол направлен в сторону бредущих за автомашиной неровных рядов.

Улица безлюдна: деревушка затаила дыхание. Лишь печально трепещут поникшие пряди берез. Но в каждом подслеповатом оконце — прильнувшие к стеклам лица женщин, детей, стариков.

Свистят над поникшими головами пули, и вот, скорчившись, валится в седой придорожный бурьян один из пленных, неосмотрительно рванувшийся из строя к колодезному срубу. А над колонной по-прежнему несется грубое и резкое, ненавистное чужое: — Los! Los!

— Читай еще, Голубев, — говорит Анна Францевна.

— Proletarien aller Länder, vereunicht euch!

— Хорошо, Сережа, — учительница поправляет пенсне. — А теперь переведи, что ты прочел.

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

— Gut, gut. Setze dich. Садись.

Сережа возвращается на свое место, садится за парту. Очень хорошо. Меньше «четверки» немка не поставит. Значит, можно будет дома показать дневник и пойти на каток…

Анна Францевна вызывает к доске Сеню Минкина. Это лучший ученик в классе, знаток немецкого языка. Набрав в легкие побольше воздуха, он без запинки па память читает стихотворение Гете.

…Ей было лет шесть-семь этой русоволосой девчурке, неожиданно появившейся на улице, когда первая шеренга колонны военнопленных вслед за грузовиком уже вышла за околицу деревушки, а последняя все еще скрывалась в пыли, повисшей над проселком. В выцветшем сатиновом платьице, тоненькая и босоногая, она с трудом тащила ведро, держа в другой руке большую жестяную кружку. Но не успела девочка остановиться и опустить тяжелую ношу на землю, как к ней подскочил автоматчик. Он был молод, — пожалуй, одногодок Сергея, — белобрыс, строен. Воротник мундира у него был расстегнут, открывая сильную загорелую шею, а из нагрудного кармана игриво выглядывало несколько сорванных по дороге васильков. Придерживая правой рукой автомат, висящий на шее, левой он сильно и зло толкнул девочку, и та, не устояв на ногах, упала. Дребезжа, покатилась по торной дороге кружка, хлынула на светлое платьице, на запыленные ботинки солдат вода из опрокинутого ведра.

Сергей остановился. Кто-то подтолкнул его в спину. Но он стоял, и без того неровный строй окончательно сломался. Девочка лежала на земле и полными слез и недоумения васильковыми глазенками смотрела на чужеземца. А тот стоял над ней, широко расставив ноги в сапогах с короткими, раструбом голенищами и кривил в усмешке губы.

Сергей решительно вышел из строя и склонился над распростертой на земле девочкой. Он помог ей подняться на ноги, обнял рукой за худенькие плечики, и ребенок доверчиво прильнул русой головкой к его бедру.

Сергей увидел темный зрачок дула автомата, направленного ему в грудь, и на какое-то мгновение отвел глаза в сторону. Но и этого было достаточно, чтобы в памяти навсегда запечатлелись и приплюснутые носы ребятишек за стеклом маленького окошка, и потемневшая от времени бревенчатая стена избы, и замершая па пороге фигура женщины.

Хрипло, вкладывая в каждое слово ненависть и презрение, он сказал, глядя в холодные глаза немца.

— Сволочь. Подлая сволочь.

Потом он поднял девочку на руки и, тяжело ступая, не оглядываясь назад, понес ее к оцепеневшей от ужаса матери. Всего каких-нибудь восемь-десять шагов. Но есть ли мера, которой можно измерить цену каждого этого шага!

Стало тихо-тихо. Лишь тяжело, закипая гневом, колыхались под измятыми, изорванными, потерявшими свой цвет гимнастерками груди солдат, да трепетно дрожали тонкие пряди берез.

Ошеломленный немец растерянно опустил ствол автомата, а один из конвоиров, стоявший поодаль, в стороне, подошел к ближайшему пленному и протянул ему дымящуюся сигарету.

И на какой-то миг могло показаться: кончилась война, стихла ненависть, и на многострадальную землю опустился мир.

Но минуло еще немало долгих и кровавых лет, — и было еще много детских и недетских слез, и безвозвратных утрат, и неутешного горя, и разрывающей сердца боли, прежде чем в берлинском Трептов-парке другой, изваянный из гранита, возмужавший и утвердивший Победу русский солдат поднял на руки доверчиво прильнувшего к его натруженному плечу ребенка и опустил меч, повергший навеки паучью свастику.

И еще больше лет прошло, прежде чем Сергей освободился от мучительной и несправедливой тяжести недоверия, а многие поняли, что таких, как он, нельзя победить. Ибо они — непобедимы.

Александр шел лесом. Под ногами мягко пружинила опавшая листва, потрескивал хворост, а над головой стыло небо — неприветливое и серое. Спутанные волосы, выбиваясь из-под пилотки, надоедливо лезли в глаза; измятая шинель неуклюже висела на плечах; из-под расстегнутого ворота гимнастерки виднелся серый, давно не стиранный подворотничок.

Он шел на восток. Шел один, в стороне от большаков и проселков, по которым, увязая в грязи, ползли окутанные густыми клубами едкого черного дыма автомашины, бронетранспортеры, танки: немцы тоже стремились на восток.

Он шел, не считая дни, не запоминая места, где проходил. Он знал: это родная смоленская земля, но чтобы иметь возможность жить на ней впредь, надо идти на восток. И он шел.

Шесть дней назад, около полуразрушенного сарая для сена, Александр потерял последних товарищей. Немецкие обозники наткнулись на группу советских артиллеристов, выходивших из окружения. В завязавшейся перестрелке погибло семеро русских солдат. Остальным четверым удалось скрыться в густом подлеске. Но никого из них Александр больше не встретил. Тогда же в бессильной ярости швырнул он в коричневую воду лесного ручья искореженный немецкой пулей автомат и до боли почувствовал свое одиночество.

Обхватив голову руками, долго сидел на стволе упавшего дерева. У ног журчала вода. В нее изредка падали листья, и ручей уносил их куда-то в сгущающиеся сумерки.

Где-то позади, километрах в полуста на запад, засыпал его родной городок. Там, в бревенчатом домике, в окна которого осторожно стучатся опаленные ягодами ветви рябины, денно и нощно думает о сыне старушка-мать. Там мягкая постель, сытный обед, теплая печь.

А впереди — ручей со студеной водой, мрачные тучи, с которых вот-вот сорвется и зарядит бесконечный осенний дождь, незнакомые трудные дороги и беспрестанное ожидание встречи с теми, кто стремится убить тебя. Впереди дни голода и холода, одиночества и тоскливой жути. Хватит ли сил, воли, мужества, чтобы дойти туда, где теперь пролегла обозначенная огнем и кровью линия фронта? Хватит ли? Одно дело — желать, другое — мочь. Погибнуть зря — проще простого. Выйди на любую дорогу — и первый встречный немец, с посиневшим от холода носом, пронижет тебя короткой очередью из автомата. Но в том-то и дело, что пока этот немец ходит по твоим дорогам, нельзя умирать. Надо жить, чтобы убрать этого немца с русской земли.

И Александр перепрыгнул через ручей.

…Было за полдень. Александр присел отдохнуть. Прислонившись спиной к замшелому стволу осины, долго и пристально рассматривал свой левый сапог. Подошва наполовину оторвалась, ржавые кривые гвозди торчали во все стороны, как зубы неизвестного голодного зверя. Усталость не проходила, клонило ко сну, тошнило от голода. С трудом заставив себя подняться, Александр разжег костер. Под ласковый треск сухой хвои пересчитал спички. «На двенадцать дней», — подумал он, бережно пряча коробок в карман гимнастерки. Затем опустил руку в карман шинели, нащупал самую большую из четырех картофелин — последних из тех, что два дня назад выкопал на каком-то заброшенном огороде, — и, раздвинув сапогом горящие сучья, положил ее в золу. Через некоторое время он достал еще картошину, а минутой позже решительно вытащил из кармана оставшиеся и тоже положил их в огонь. Когда клубни обуглились, Александр обтер их полой шинели и, не очищая, съел.